ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Feb. 10, 2015

Есть и постоянные цели — здание бывшего СБУ на улице Розы Люксембург, несколько расположенных в городе заводов.

В пригородах — особенно примыкающих к аэропорту — серьезные разрушения. Жителей там почти не осталось. Большинство ушли ближе к центру Донецка или уехали. Оставшиеся либо погибли, либо прячутся по подвалам и бомбоубежищам. Например, по поселку Октябрьский стреляют уже не в ответ на пальбу артиллеристов ДНР, а просто потому что через него могут перебрасываться подразделения ополченцев к аэропорту.

Такая же ситуация в Петровском — самом западном и близком к позициям украинской армии, — Киевском, Куйбышевском районах.

Зато по кварталам, где расположены здания, принадлежащие некогда «главному человеку Донбасса» — Ринату Ахметову, не стреляют вообще. Как и, что удивительно, по торчащей в самом центре города высотке областной государственной администрации (ОГА). Ни одного попадания, ни одного даже близкого разрыва.

— Чего сюда-то не стреляют? — спрашиваю у одного из ополченцев, охраняющих вход в ОГА.

— Да сами удивляемся. Может, как-то сговорились между собой, а мы не в курсах. Они могут, — кивает на вход в ОГА ополченец.

Слухи, что Ахметов договорился с руководством ДНР и ЛНР и с украинской армией, чтобы и те и другие не разрушали его дома, подстанции, заводы и прочую недвижимость — общее место в разговоре об обстрелах с любым горожанином, любым ополченцем и любым чиновником новой власти. Да, договорился. Но свечку не держали, подробностей не знаем.

Горожан в Донецке осталась едва ли половина от довоенного миллиона. Из-за постоянных обстрелов на улицах малолюдно. В будние дни еще есть какое-то автомобильное движение, пешеходы спешат на работу или с работы. В выходные жители стараются отсиживаться по домам, а на улицу выходить только до магазина. Снаряд может прилететь куда угодно и когда угодно. И люди, неделями живущие под фоновый грохот взрывов, это понимают лучше других.

Город

Девять вечера, воскресенье, бульвар Шевченко в самом центре города пуст. Ни людей, ни машин. Только сами собой переключаются светофоры, горят фонари да скрипит флагштоками на ветру закрытый и темный бизнес-центр.

Город не вымер. Он еще не похож на Грозный или Сараево. Он еще жив. Днем ездят по своим маршрутам автобусы, троллейбусы и трамваи. Работают рынки, магазины, обменники, уличные закусочные. До комендантского часа работают и рестораны. Возле них припаркованы дорогие машины, цокают каблуками юные девицы, мужчины в форме или дорогих костюмах курят и обсуждают дела.
Но это в центре.

В пригородах нет ни дорогих машин, ни ресторанов. Часто нет света, почти все время перебои с водой и связью. За едой и медикаментами люди выбираются из убежищ и идут к центрам выдачи гуманитарной помощи, организованным фондом Ахметова. Если обстрелы сильные, то центр в конкретном районе может быть закрыт. А до соседнего идти минут 15–20 — под минами это как до Луны. В такие дни из убежища не вылезают. Жизнь дороже.

ДРГ на мусоровозах и «скорой»

Улица 50-летия СССР. Вечер понедельника, 2 февраля. Пулеметная очередь, вторая. Один ополченец стреляет из ручного пулемета куда-то вниз по улице. Второй стоит рядом.

— Что случилось? — спрашиваю у того, что стоит.

— Та диверсантоу ловим, — бросает он мне, не поворачивая головы, и спрашивает напарника: — Ну шо, попал?

— Неее.

— Ну я ж говорил, шо мне надо было. Поехали!

Диверсанты, или ДРГ (диверсионно-разведывательная группа), — с 31 января главная цель всех ополченческих бригад и местных спецподразделений. В последний день января рядом с ДК в центре города, где раздавали гуманитарную помощь, разорвалась мина, выпущенная кем-то из черты города. Тут же появилась версия, что какая-то мобильная группа, возможно, не одна, ездит по Донецку с минометом, установленным в кузове мусоровоза или фургона Ford Tranzit с цветными полосками на капоте и кузове, или в «скорой» со срезанной крышей и обстреливает места скопления горожан.

На поиски группы бросили несколько подразделений спецназа и отряды быстрого реагирования ополченческих бригад. Жителей попросили воздержаться от выхода на улицу после комендантского часа, потому что патрули могут открывать огонь без предупреждения.

Ранним утром 3 февраля ДРГ на мусоровозе была найдена и уничтожена.

— Они в нашей форме, с нашими документами, но таких бойцов ни в одной бригаде нет. Переодетые, видно, — рассказывает один из офицеров СОБРа, уничтожившего диверсантов.

— Да пора заканчивать уже с этой нашей системой позывных вместо нормального военного билета, — зло говорит другой офицер. — Ну бардак же. Надо делать регулярную армию, тогда каждый боец будет под контролем, будет ясно, где он, чем занят. Откуда и кто такой. А пока у нас эти списки с позывными — это для диверсантов рай.

— Для этого нужно, чтобы было решение сверху и чтобы командиры его поддержали. Ну и ты прикинь, сколько денег потребуется? Это сейчас не получится, — разводит руками первый собровец.

— Да?! На всякую сувенирку, вывески и вымпелы деньги нашли, а напечатать тираж в пару десятков тысяч солдатских книжек денег нет? Х.... это все! Пора заканчивать бардак!

Фургон и «скорую» пока не нашли.

Вертикаль власти и экономика

Сувенирки, вымпелов, вывесок, гербов и тарелок с символикой ДНР действительно много. Она продается в городе. Она продается даже в Ростове и на границе с Россией. Вырученные от продажи деньги идут в бюджет ДНР.

В отличие от своих союзников из Луганской народной республики в ДНР умудрились создать работающие институты власти и госуправления, правоохранительную систему, запустить экономические механизмы и их регуляторы.

— У нас осенью на улицах черт знает что творилось, — говорит один из офицеров особого отдела батальона «Восток» с позывным Федорыч. — Горцев много было, они молодые, диковатые, пьяных много было. Драки, воровство, разбой. Могли человека из понравившейся машины выкинуть, забрать ее и уехать. Полиция попряталась сразу, у ополченцев же оружие. Но потом мы быстро порядок навели. Запретили ходить в увольнительную с оружием. Жестко наказывали за преступления...

— Жестко — это как? Расстрел на месте? — уточняю я.

— И такое было. Но чаще на подвал сажали, наказывали там, на исправительные работы. Иностранцев и высылали даже. Жестко взялись. В результате быстро все утихло. В городе криминала меньше, чем до войны было. Ну а тут и полиция повылезала, и давай снова торговцев на своей территории данью обкладывать. Но мы и с ними разберемся. Тут разгвор короткий, если на воровстве пойман или на другом преступлении.

Разговор и правда короткий. Только с начала года «на подвал», как здесь говорят, попали два министра правительства ДНР и их помощники. За коррупцию и воровство.

— Да я уже и не помню, сколько там этих министров сидит, кто их считает! — смеется Федорыч.

В городе действительно спокойно, уличных преступлений и бытового насилия стало меньше. Во многом потому, что наказанием зачастую является смерть. Отчасти потому, что жители города стали внимательнее относиться друг к другу. Группы в социальных сетях, районные волонтеры, которые помогают горожанам выжить, найти пропавших родственников, купить продукты или лекарства, переехать, наконец. Люди создают сообщества с соседями, коллегами, друзьями. Защищают и прикрывают друг друга. И это работает. Вместе с жесткими наказаниями за любые преступления — работает успешно.

У ДНР есть бюджет, который пополняется за счет собираемых налогов, торговли углем и внешних поступлений.

Налоговая система гибкая. С больших предприятий, которые работают только на территории ДНР, берут столько же, сколько брали до войны. Для национальных компаний, которые работают и на Украине и платят налог и Киеву, и Донецку, введен режим «благоприятствования», когда предприятие может либо рассчитаться бартером, либо совершать отложенный по времени платеж. Для малого и среднего бизнеса размер налогов зависит от рода деятельности, прибыльности и личных связей.

Добыча угля в промышленных масштабах, по сути, национализирована вместе с крупнейшими шахтами региона. Для частных угледобытчиков, работающих не в шахтах, а в копанках — самостоятельно вырытых лазах, суточная норма добычи которых не превышает 30 тонн угля, — введены лицензии, которые нужно покупать у профильного министерства ДНР. Лицензию могут позволить себе многие, поэтому в окрестностях Донецка и других городов вчерашние сельские жители или шахтеры объединяются в кооперативы от 7 до 30 человек, получают лицензию, обзаводятся «КамАЗом» с вместительным кузовом и начинают добычу. Нелицензированный уголь нельзя продать. Лицензированный стоит по 50 долларов за тонну. До войны он стоил 105. Для того чтобы крупная шахта вроде Засядько работала в плюс, цена тонны должна быть не меньше 90.

Внешние поступления в бюджет идут от сотен сочувствующих республике социалистов, анархистов и других политических активистов со всего мира. Основные деньги приходят из России, но ни доказать это, ни опровергнуть без документов невозможно.

Россия

— ГАИ, алле! Да в ДТП я попал! Не, все живые. В меня БМП въехала, пришлите кого, а! — кричит в трубку водитель старого Nissan. Мы стоим с ним на обочине трассы, которая ведет из Донецка к российской границе. У поворота на Харцизьск. Пропускали колонну пустых военных грузовиков с российскими номерами. В хвосте колонны шли две боевые машины пехоты. Одна из них вильнула и наехала на капот «Ниссана».

— Ну а мне че делать-то! Ну чья БМП, чья? Российская! Почему не приедете? Б....ь, — водитель убирает телефон в карман.

— Не приедут? — спрашиваю я.

— Нет. Надо было сказать, что БМП наша. Тогда б приехали. А так, — меняет тембр голоса, изображая гаишника, — на нашей территории российских войск нет, так что вы там в дерево врезались, но жертв нет, сами разбирайтесь. Ну и как я, б....ь, разберусь, у меня она по дороге развалится.

К месту аварии подходит офицер, нашивок нет, но говор похож на поволжский. Обложив матом водителя БМП — молодого, лет 25 парня, оборачивается к владельцу «Ниссана»:

— Ваша машина? Извините, давайте мы вас дотащим до рембазы, там автосервис есть рядом, машину починят.

Водитель прощается и радостно обсуждает с экипажем БМП, как ему прицепиться и далеко ли ехать.

Российские войска участия в боевых действиях не принимают. Но почти каждую ночь через восточные и южные пригороды Донецка, не заходя в город, проходят танковые и артиллерийские колонны. Идут к фронту. Туда же идут колонны грузовиков с российскими номерами, которые везут боеприпасы, медикаменты, сухпайки. С фронта на российских армейских «буханках» вывозят раненых. Везут в Ростов или в другие госпитали, развернутые вдоль границы.

От внушительного представительства чеченских военных осталась лишь база в Зугрессе, где стоит около 900 человек.

Среди бойцов ополченческих бригад много добровольцев из России. Но кадровые военные мне не встретились ни разу. Они в отличие от осеннего наступления ополченцев сегодня стоят в полевых лагерях по обе стороны границы и в бой не идут.

— Да я не знаю, чего они ждут. Там тысяч 70 человек стоит, один удар, и мы вместе в Харькове, — рассуждает командир блокпоста на выезде из Донецка. — Ну че тянуть кота за х...р, тут люди гибнут, а они стоят.

— А не думаете, что в ответ начнется полноценная война, может, даже мировая?

— Да нам тут по... какая начнется! Наша уже началась. Ну и потом, пойдем снова на Берлин, а не только на Киев, — гордо улыбается командир.

В один из дней у автовокзала, у Крытого рынка, встречаю группу из пяти молодых ребят. Самому старшему 21 год.

— Мы с России приехали с укропами воевать, защищать русских. Вот только с автобуса.

Парни ржут в голос. Тут где-то вдалеке в город снова что-то прилетело с той стороны. Смех сменяется бурным обсуждением, что это было: «Град», мина или гаубица. Для них эта война — игра. Пока.

Артиллерийская война

— Сссууукаа, где эти обээсешники гребаные! — по улице Сомова в микрорайоне Азотный разносится зычный мужской бас, который перекрывает звон десятков разбиваемых стекол и женский плач.

Полчаса назад мина разорвалась в десяти метрах от девятиэтажного жилого дома. Почти все окна выбиты. В балконах первого этажа россыпь дыр от осколков. Жители дома молотками сбивают остатки стекол с рам и швыряют вниз. Пожилые женщины стоят на балконах. Одни ругаются, другие плачут. Одна женщина грустно смотрит на водопроводную трубу, тянущуюся над улицей. Из пробитой осколком трубы на дорогу льется вода.

— Как мы девочку нашу мыть будем. Теперь же ни воды, ни света. Ни стекол. Замерзнет же.

— У вас все целы остались? — спрашиваю ее.

— Да, я с зятем, дочкой и внучкой живу вместе. Внучке полгода. Мы ее как раз купать пошли в ванную. Все вместе. А тут это вот бахнуло. Все живы остались, только дочь боится из ванной с внучкой выходить теперь.

— А уезжать не собираетесь?

— Некуда нам уезжать. Да и я в больнице работаю, там сейчас медперсонала не хватает. Не поеду я никуда. Это наш город, и нечего в нас за это стрелять. Вы так это Порошенко и передайте. И премьер-министру нашему, Яценюку.

— Он же украинский, а не ваш.

— А мы кто, не Украина, что ли. Устроили войну гражданскую в одной стране. Нельзя так.

С соседнего балкона две пожилые женщины клянут Порошенко и Яценюка последними словами.

— Зачем они нас бомбят! Что мы им сделали! — рядом с рыдающими женщинами стоит мальчишка лет семи, в шапке с двумя помпонами.

— Не страшно тебе тут?

Мальчишка мотает головой, а взгляд застыл на небе. Он смотрит вверх не отрываясь, может, надеется увидеть очередную мину или снаряд.

Рядом новый взрыв. В частный сектор попали из гаубицы. Двухэтажный жилой дом с гаражом уничтожен полностью, соседний посечен осколками. Жертв нет.

— Я дочку маленькую только позавчера увез отсюда, — скозь зубы говорит владелец посеченного дома. — Пойдем, посмотришь. Если б не увез...

Заводит меня в детскую, в сантиметре над кроватью четыре дырки в стене от осколков. Маленькие, но человеку хватит.

Выхожу из дома, откуда-то из-за дворов на другой стороне улицы начинает бить миномет. Три выстрела, еще два.

— Мужики, идите отсюда, — говорит собравшимся командир пожарного расчета, — сейчас ответка будет.

«Ответки» не было. Но это исключение. Чаще всего ответным огнем и разрушаются дома.

— Вы понимаете, что обстрел ваших домов вызван этой вот минометной батареей? — спрашиваю у отца, счастливо увезшего позавчера свою дочь.

— Да, но если б мы не стреляли, они б нас всех уже давно...

Осенью некоторые горожане пытались остановить стрельбу по украинским позициям из жилых дворов. Артиллеристы уезжали, но потом вечером или ночью возвращались, находили тех, кто их прогонял, и сводили счеты. Некоторых ополченцев за такой самосуд нашли и наказали, вплоть до казни. Некоторых — нет. Но горожане больше не рискуют. Если из твоего двора начинает стрелять миномет или «Град», ты продолжаешь заниматься своими делами или прячешься подальше от окон, но в любом случае ждешь, когда прилетит ответный снаряд. Он может попасть к тебе, может — к соседу, может — за километр отсюда. Но он прилетит. Обязательно прилетит.

В частном секторе по левую сторону от Сомова снова разрыв. Прямое попадание в частный дом на улице Иванова, 13. Жертв нет. В доме жил пенсионер, бывший шахтер, инвалид второй группы, которого когда-то давно завалило в шахте. Он, опираясь на палку, оглядывает свой разнесенный на куски дом и искореженные «Жигули».

— Я один, один живу. Это вот все, что у меня было. Я на эту машину много лет копил. Меня и так только соседи подкармливали, добрые люди умереть не давали. А теперь и жить негде. Я скульптурой занимался, Христа лепил, святых, погодите, я вам сейчас принесу скульптуру, отвезите ее в храм в Москве, чтобы там ее освятили.

Отхожу чуть в сторону, там стоит молодой парень в синих тренировочных штанах и запыленной кожаной куртке. Он чешет затылок и смотрит на обломки забора у себя под ногами.

— Я сосед, вот недавно денег взял в долг, забор поставил, — от забора остались только мелкие обломки, — еще пять тысяч гривен за него должен остался...

— А работа есть?

— Есть, но денег пока не платят.

Снова едем по Сомова, здесь уже две машины коммунальных служб, дыру в водопроводной трубе заделали, убирают обломки рам и осколки стекол из-под дома.

Коммунальщиков в Донецке называют хранителями города. Их осталось меньше половины от того штата, который обслуживал город до войны, им не платят зарплату, но они продолжают работать. Когда несколько снарядов разбили тротуар с велодорожкой в центре города, обстрел еще не закончился, но коммунальщики уже укладывали новую плитку, а один из них меланхолично и аккуратно наносил белой краской новую разметку для велосипедистов.

Они приезжают быстро, они работают слаженно и хорошо, они помогают всем, чем могут.

— Донецк называли городом тысячи роз, — рассказывает один из ремонтников на Сомова, параллельно заканчивая возиться с пробитой трубой. — Тут роз было куда больше тысячи, вы не подумайте, мы его весь засаживали по весне. Этой весной тоже засадим, пока еще есть чем.

— Вы не будете уезжать?

— Нет, если мы еще уедем, то города не будет.

Еще одна мина взорвалась через три дома, рядом с другой девятиэтажкой. Идем туда. Плач, звон стекла, редкие матюги. Жертв нет, только мелкие ранения осколками стекол. В подъезде стоит небольшого роста жилистый мужчина лет 45.

— Пойдемте, я вам покажу, что с моей квартирой стало, — мужчина протягивает руку для пожатия. — Только аккуратнее, меня осколком зацепило в мизинец, по телефону говорил, когда взорвалось, он прямо у меня между рукой и головой пролетел и малеха царапнул.

На мизинце глубокая, но короткая царапина.

Заходим в однокомнатную квартиру. В стене торчит двухсантиметровый осколок, им Стасу мизинец и порезало. Вместо оконной рамы груда обломков. В балконе дыра, дыры от осколков в кухонной мебели и стенах.

— Я в ополчение хочу записаться, не скажете как? И эта, я вообще-то в советской армии был артиллерист-наводчик, но потом в тюрьме посидел по тяжелой статье. Возьмут меня в ополчение? Я их, тварей, резать буду ножом, если только доберусь. Артиллеристов этих. Главное, чтобы с судимостью в ополчение брали. Возьмут?

Пленные

— Возьмем, главное, чтобы артиллерист был толковый, — говорит мне боец Алтай из бригады «Восток». Раньше не брали с судимостями, сейчас могут и взять.

В расположении «Востока» журналистам показывают пленных солдат ВСУ (вооруженные силы Украины). Их девять человек, один ранен в ноги. Побоев на пленных не видно. Говорят, что кормят их прилично, лечат.

— Мужики, вас фотографировать можно?

— Можно, дома уже знают, что мы тут, нам звонить разрешают.

— Как в плен попали?

— Мы из Днепропетровска призваны, все резервисты, уже полгода служили. В основном на блокпостах, в боевых действиях не участвовали. А с перемирия еще стояли в Красном Партизане. Тоже на блокпосту. Мы там с ополченцами даже совместное патрулирование ввели, чтобы с мародерами бороться. И еще на Новый год вместе устроили праздник для местных детей...

— Сами придумали?

— У нас взводный был мужик отличный. Они с ополченцами поладили. Нам уже понятно тогда было, что мы с такими же, как мы, воюем.

— А потом что было? И что с взводным стало?

— Наступление началось, нас сразу смяли, взводный убит был во время боя, много убитых было, много раненых. Теперь сидим здесь, обещают скоро обменять.

— То есть вас нормально содержат?

— Та нормально им, никто их не бьет. А меня били, когда я к нацгвардии попал, — говорит конвойный, задвигая железную дверь в переделанную под камеру комнату.

Один из офицеров особого отдела «Востока» — Федорыч, бывший шахтер, проходчик. Мужик лет 55. Он тоже просит не волноваться за пленных.

— У нас им ничего не грозит. В других каких подразделениях — может быть, и могли побить, покалечить или убить. У нас много народу озлобленного. Кто в плен к этим из нацгвардии попадал — тем не сладко пришлось. И били, и пытали, и убивали. У нас один такой боец как увидел, что мы пленных нормально держим, так чуть за автомат не схватился. Но надо ж понимать, что им головы задурили. Чего их убивать, они сдались. Мы их лечим, кормим, даже туалетную бумагу даем.

— А обычно ее пленным не дают?

— У нас — всегда дают, а в других частях многие не дают. Чтобы лучше почуяли, так сказать. Но это лишнее, я считаю. Вот эта вся война — она зачем? Мы же сами с собой воюем. Ну зачем это все было устраивать. Я всю жизнь в шахте провел. Ждал пенсии, чтобы сидеть в своем саду под вишней и книжки читать. А потом это все как началось весной. Я не из Донецка, из другого городка. И на референдум этот не ходил. Потому что считал, что не нужно это все. К нам поначалу ВСУ приехали. Ну нормальные ребята. Помогали старикам, что-то чинили, свои они были. А потом их сменили нацгвардейцы. По всему городу волна грабежей, убийств, изнасилований. Я тогда мужиков поднял, семьи собрали и сюда поехали, потому что это не украинцы, это натуральные фашисты какие-то были. Оккупанты на нашей земле.

— А в особый отдел как попали?

— Ну я к людям подход могу найти. По-человечески.

Донбасс за Ганджюбасс

— Вот как можно с ними по-человечески разговаривать, скажи мне, когда они меня, своего друга, которого много лет знают, сепаратистом и террористом зовут? Когда они семью мою (жену и сына я увез отсюда на Украину) оскорбляют. А я стараюсь как-то говорить. Мы же друзья. Были, — рассказывает про свои отношения со старыми киевскими приятелями Анисим Победоносцев — владелец бара «Ганджюбасс» на бульваре Шевченко.

В баре по пятницам и субботам идут концерты. Анисим гордится тем, что у него выступали все «действительно крутые команды», перед войной приезжали «Ночные снайперы». Сейчас звезды из России и Украины не ездят. Играют только донецкие группы.

Бару уже 12 лет, он находится в бывшем бомбоубежище. Бар небольшой, человек на 200. «Но когда мы тут устраивали действительно настоящие штуки, когда можно было любому со своей пластинкой прийти, а диджей ее покрутит, или когда команды приезжали, то тут все на головах стояли, и у входа еще 200 человек по двору сидели, слушали», — рассказывает Победоносцев.

Сейчас бар полупустой. Он вообще полгода был закрыт из-за проблем с переоформлением документов. Но проблемы Анисим решил, и в «Ганджу» потянулись старые клиенты.

— Вот смотри, знакомься, это Костя, он просто офигенный физик, он такие штуки знает! Он в Европе преподавал, он на крупнейшие западные компании работает. Ну работал. И сюда ходит уже семь лет. И сейчас ходит, — подводит меня Анисим к мужчине, в котором сразу угадывается физик. Мужчина смущенно улыбается и возвращается к своему пиву.

— А это Виктор, с ударением на последний слог, — Анисим показывает другого завсегдатая, седая борода, трубка, широкие плечи. — Он то ли геолог, то ли газом занимался, весь Север объездил.

— Анисим, а чего ты здесь делаешь? Семья на Украине, бар был долго закрыт, ты зачем вернулся? — спрашиваю.

— Ты пойми, я не мог не вернуться, бара бы тогда не было. Этих всех людей по одну и другую сторону стойки не было бы. Ну и сам прикинь. Я местный. Мой город обстреливают. Я должен как-то ему помочь? Должен, вот я и открыл тут свой, личный фронт. Я дарю людям радость, когда они устают, когда им нужна поддержка, они приходят ко мне сюда. И здесь мы их напоим, накормим, обогреем. А еще знаешь, что важно? Что здесь они вспомнят, почувствуют, как было до войны. До всего этого: крови, взрывов, смертей. Придут, выпьют хороший коктейль, послушают музыку. И как будто вернутся в тот мир, где мы все живем, любим и верим в то, что завтра будет лучше. Другого места, где можно это сделать, в Донецке больше нет.