ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Окт. 13, 2022

«Активная позиция сегодня — сделать ноготочки, а не кричать, что все пропало»

Белгород завален разноцветной листвой и залит солнцем. На тротуарах лежат перезрелые яблоки и сливы. Люди суетятся, словно рядом не рвутся снаряды, — на днях опять обстреляли Зибровку, в Валуйках был сильный взрыв; губернатор Гладков оперативно вышел в Телеграм и сообщил, что сдетонировали боеприпасы, пострадали 14 человек. На улице Щорса открывается Центр психологической помощи матерям и женам военнослужащих — сменили вывеску на Центре семейных консультаций.

— На прошлой неделе пошел вал проблем, связанных с мобилизацией. Как психолог, я могу сказать, что у людей сейчас стадия горевания. Ощущение, словно земля разверзлась под ногами. Нам сейчас нужно успокаивать женщин очень простыми словами: «Да, твой муж или сын ушли воевать за интересы страны и вас же защищать. Но это не значит, что на это время остановилась жизнь — у ребенка сразу прошло детство, а у тебя закончилась молодость». Другого детства или молодости не будет, — рассказывает директор Центра Ирина Борисова. — Вчера звонила женщина из поселка Разумный, у нее мобилизован муж, он сам хотел идти добровольцем. Сынишке шесть лет. Сами понимаете, какое у нее состояние. И она произносит такую фразу: «У соседки мужа тоже забрали, и я не понимаю, как она может дальше жить, что-то делать, — а она бегает на маникюр, водит сына в спортивную секцию». Я ей отвечаю: «Вот смотри. Все закончится, все будет хорошо. Возвращаются ваши супруги домой. Того супруга встречает жена, у которой сын продолжал ходить в бассейн, на “развивашки”, сама она ухаживала за собой, вела активную жизнь… А ты растолстела, заплакана, ничем не интересовалась, и поэтому поговорить с тобой не о чем, и твой ребенок превратился в Маугли». Когда я поняла, что именно такие слова сегодня нужны нашим женщинам, возникла идея этого центра. Сегодня активная жизненная позиция состоит в том, чтобы «сделать себе ноготочки», а не впадать в истерику и не кричать, что все пропало.

— А как лично для вас все это началось?

— Это было шоком. Двадцать второго февраля я уехала отдыхать в Кабардино-Балкарию, с мужем и ребенком — показать им Эльбрус. Двадцать третьего снимаю и выкладываю в соцсети восторженное видео: «Друзья, берегите семью! Живите каждым днем! Что будет завтра — неизвестно». А двадцать четвертого просыпаюсь от звонка своих сотрудников, которые спрашивают: «Нам сегодня выходить на работу? А то нас тут бомбят…»

Мы разговариваем в тесном помещении центра, постоянно приходят и уходят какие-то люди — скоро начнется первое организационное собрание. Одна из женщин прислушивается к нашему разговору и неожиданно присоединяется:

— Я живу в тридцати километрах от границы, в Майском. Это ощущение появилось накануне — я двадцать третьего февраля ездила в город, а это двенадцать километров, и на дороге стояла военная полиция, с оружием, в касках, на бронеавтомобилях. Я приехала домой и мужу говорю: «Полиция везде стоит, но полиция какая-то не такая». В пять утра проснулась от того, что перестрелка шла с обеих сторон границы. Стреляли мы, стреляли в нас. Из нашего поселка стреляли тоже — у нас была установлена артбатарея. Это было жутко, и было понятно, что это война. У меня муж военнослужащий, им объявили тревогу и общий сбор. Мы за пятнадцать минут собрались и поехали в Белгород. И я помню это давящее ощущение: над головой тучами летят боевые вертолеты. Я отвезла ребенка в школу, в ощущении ужаса от происходящего, а учительница говорит: «Сегодня в класс пришло только пять человек». Спрашиваю: «Что вы посоветуете, забирать или оставлять ребенка?» Она отвечает: «Не знаю, я сама боюсь». Я забрала ребенка, увезла к бабушке, чтобы было поспокойнее за него, что он с родными. Город опустел недели на две, люди все бросили и уехали подальше, к родственникам в другие регионы. А потом постепенно начали возвращаться.

Останавливается еще одна женщина. Прислушивается. Рассказывает свою историю:

— Мы живем в Веселой Лопани, это в семи километрах от границы. Постоянно слышим взрывы, залпы. У нас взорвался военный склад, между нами и Красным Октябрем. Страшно, летели осколки. Многие убежали в Белгород, но потом, через несколько часов, когда все объяснили, вернулись — хозяйство же не бросишь. У нас губернатор быстро выходит в Телеграм и быстро все рассказывает, иначе начинают ползти слухи, все обрастает ужасными подробностями. Выдуманными, конечно. Мы, мамки, перепугались, когда стали рассыпать «Лепестки». В Белгороде уже двое детей подорвалось — один наступил на мину, а второй утащил и разбирать начал. В школе каждый понедельник детей обучают: ничего не подбирать, при обстреле прятаться под парты. В бомбоубежище под школой водили. Моей дочери четырнадцать лет, она рассказывает, учили, как падать и закрывать голову, куда бежать при задымлении. Я спрашиваю: «Ты понимаешь, что так и надо делать?» А она мне: «Мам, ты же меня знаешь, я буду маленьких выводить».

Ирина Борисова кивает в подтверждение:

— Всем страшно. Но ко всему привыкаешь. Спросите любую женщину — люди уже знают, когда на нас нападают, а когда мы защищаемся, когда летят «Искандеры», а когда работает ПВО, что летит и в какую сторону. С этим просто нужно немного прожить. И когда люди приходят и говорят: «Я боюсь, что мне делать?» — я отвечаю: «Первое — пополните аптечку. Второе — сложите вместе все документы и золото. Третье — купите дизель-генератор и сделайте запас воды. Поставьте под кровать “тревожный чемоданчик” — и все, живите как жили, работайте как работали».

«Женщина в бассейне успокаивается»

Организационное собрание в центре завершается. Посреди общего гвалта старый лысый военком обнадеживает присутствующих:

— Время тяжелое, время сложное, нас еще ждет очень много дополнительных мероприятий, о которых вы узнаете по телевизору.

На мои вопросы представитель военкомата косится на диктофон:

— Выключите запись, задайте вопрос, потом посмотрим, смогу ли я на него ответить, — и, выслушав, отвечает: — Квоты мобилизации, план ее выполнения, организация мер безопасности, распределение по военным частям, факты дезертирства, количество добровольцев — это закрытая информация. Простите, но разговора не получится.

Женщины требуют оперативной обратной связи, военком оправдывается: сложные мультимедийные гаджеты в армии запрещены, поэтому через интернет, по мессенджерам, соцсетям и почте связаться нельзя — только телефон и факс.

Маленькая энергичная женщина начинает убеждать, что людей нужно лучше информировать о правилах мобилизации, чтобы никто не убегал:

— Вы поймите, люди не понимают, что не будут грести всех, больных и увечных, как в Первую мировую! Они от незнания бегут и портят себе жизнь, не понимая, что информация о них сразу становится известна с постов ГИБДД на дорогах, с таможенных постов на границе. Все паспорта и билеты на железной дороге проверяются. Они потом вернутся и попадут под уголовную ответственность.

Военком криво усмехается:

— Пусть побегают, раз пятнадцатилетнего срока боятся меньше, чем службы. Вон Пугачева с Киркоровым бегала-бегала, а все равно вернулась…

— С Галкиным, — автоматически поправляет женщина.

— Неважно! — рубит военком, и свежую информацию о том, что певица снова уехала из России, забрав детей, я решаю до него не доносить как несвоевременную.

Решительная женщина оказывается директором НКО, руководителем сети муниципальных бассейнов. Она рассказывает, что с первого дня мобилизации начался отток посетителей, бассейны опустели на треть — мамы, приводившие по абонементам своих детей, сдают клубные карты и пишут заявление на возмещение расходов в связи с отъездом. В графе «причина» многие честно указывают «мобилизация».

— Нужно возвращать женщин в бассейны. Мы готовы помогать! Делать массаж. Да и вообще — женщина в воде успокаивается, — горячо убеждает она меня. — У меня у самой муж сказал, что пойдет служить, хотя он человек больной и подходит только водителем куда-нибудь. Но он сказал: «Хочу быть примером для своих мальчиков». И я его понимаю. А люди убегают и сами портят себе судьбу.

«Это правда? Это не рекламная акция Первого канала?»

Я снова нахожу Ирину Борисову.

— Мы остановились на том, что люди уезжают…

— Да. То есть нет. Некоторые уезжают и сейчас, после каждого вброса. Это с психологической точки зрения нестабильные группы населения. Самый уязвимый слой — женщины с детьми до трех лет. Гормональный уровень такой, что они легко впадают в психоз. Но они уезжают к родственникам, пересидят несколько дней, успокоятся, видят, что жизнь продолжается, — и возвращаются. До следующего вброса, который вызовет у них панику. Уезжают те, кто всегда мигрирует: есть квартира в Белгороде, есть жилье в Воронеже, в Подмосковье. Уезжает много представителей бизнеса — у них нарушилась логистика, когда закрыли харьковское направление, а сейчас Белгород и вовсе оказался тупиковой веткой. И они стали переносить свои пути товарооборота. Кстати, когда начались обстрелы, многие из небедных жителей на время перебрались в Воронеж — там есть сеть достаточно дорогих отелей «Меркурий», и все они были заселены белгородцами. Мы решили узнать, как там дела, позвонили, спросили, есть ли свободные номера. Нам девушка отвечает: «Ну, есть один последний люкс, но можете уже не приезжать — вчера нас бомбили».

— Белгород не производит впечатление брошенного города…

— Подростков родители пытаются перевести в другие регионы учиться, но наш Университет имени Шухова переполнен за счет приехавших из ЛДНР — им выделили дополнительные квоты. У нас даже не упала стоимость на квартиры, спрос только повышается за счет приехавших семей военных. И уезжать они уже не собираются, так им у нас нравится. Много приехало людей из Донецка и Луганска — там после двадцать четвертого февраля была прямо массовая эвакуация, а у многих здесь родственники. Вот эту парикмахерскую открыли две женщины из Горловки — чем там занимались, тем и здесь продолжают. Сейчас собираются взять в аренду площадь побольше, расширяются. А из Харькова…

— Подождите, после начала СВО сюда приезжали люди из Харькова?

— Конечно! Огромное количество! Приехали люди пророссийски настроенные — они были первыми, наши прямо под бомбежками открыли «зеленый коридор» и всех экстренно принимали. Причем поток шел по всей протяженности границы — Валуйки, Шебекино, — и наши защищали людей, а с той стороны их обстреливали. У нас госпитали были переполнены украинцами с осколочными ранениями. Это был ужас — старики, дети, пробитые осколками машины, мужики, которые бежали от харьковской мобилизации, прятались от нее по подвалам… Это была первая волна. А потом стали появляться другие — из Купянска, Изюма. Так же украинцами были открыты «зеленые коридоры» на Европу. И я разговаривала с женщиной-беженкой из Изюма, которая с семьей погрузилась на поезд до Польши, оттуда их транзитом отправили в Австрию — и оттуда они через Прибалтику вернулись в Россию, через Москву в Белгород.

— Из Украины попасть в Европу — и оттуда уехать в Россию? Зачем?

— Она рассказывала: «Я очень быстро поняла, что мы им там не нужны, почувствовала себя выходцем из Африки, так на нас презрительно смотрели». Языков она не знает, на работу не устроится, и каждый ее может обмануть — а в Белгороде у нее брат работает в Техноложке (повседневное название Технического университета им. Шухова. — Б. К.). Сняли квартиру, живут. Есть те, кто здесь уже осел, — люди, у которых есть родственники или которые сразу нашли работу. А из ПВР, пункта временного размещения, людей расселяют по всей России. И это один из ответов на ваш вопрос, откуда в России узнали, что идет война. Потому что мне очень многие московские знакомые поначалу звонили и спрашивали: «Ирка, а это все правда, это не рекламная акция Первого канала?»

«Мы думали, это салют в честь 23 февраля…»

Если из центра города пройти мимо музея-диорамы «Курская битва» и перейти мост через речку Везелка, то справа будет «Амакс» — как его именует карта, «скромный конгресс-отель с бассейном и сауной». В субботу еще с дороги было слышно, как на летней веранде заливается Лев Лещенко: «Родная, родная, родная земля, родные равнины, леса и поля». Сильный женский голос внезапно подхватывает песню, перекрывая голос солиста, который теперь словно бы скромно поет в дуэте. У входа в гостиницу непривычно много людей, одетых по-домашнему, в тапочках — группками курят мужики, стайками стоят и что-то горячо обсуждают женщины, чинно прогуливаются молодые мамочки с колясками.

— А что у вас за концерт? Какой-то праздник? — обращаюсь я к нескольким женщинам, рассевшимся в закутке для курения — на двух развернутых друг к другу лавочках, разделенных пепельницей.

— У нас сегодня День села. А концерт мы себе сами устроили, — отвечают они вразнобой.

Гостиница «Амакс» — одна из многих в Белгороде, где расселили эвакуированных из южных сел области. В «Амаксе» временно обосновалось население Журавлевки — села на границе у федеральной трассы Е-105, которая ведет прямо в Харьков. Когда я представляюсь, одна из женщин истерически кричит:

— Не давайте ему комментариев! Пока нам не дадут специальное разрешение, мы разговаривать с журналистами не будем!

— Странные вы люди, — пожимаю плечами я. — Сначала говорите, что про вас все забыли, а когда о вас пытаются рассказать — кричите «Без комментариев!».

— Какое разрешение? — шикает другая на кричавшую. — Кто тебе его выдаст? А так про нас, может, Путин услышит.

Та недовольно отворачивается, но молчит.

— Что было на границе двадцать четвертого февраля? Как для вас все началось?

Женщины заговаривают все одновременно:

— Мы проснулись от грохота, когда через село шла тяжелая техника, — все село в тапочках из изб повыскакивало…

— Не предупредили, никто ничего не знал…

— Над головой летает, гремит, взрывается — мы подумали, что это фейерверк, Двадцать третье февраля до сих пор празднуют. В избе сполохи, как от салюта, а выскочили — идут колонны бэтээров и танков. И бьют так, что дома подпрыгивают.

— Стекла повылетали, дети испугались. Кому-то стекла администрация потом вставила — так опять повылетали, крыши были пробиты… В одном доме хвостовик от «Точки-У» из крыши до сих пор торчит. Администрация приехала, записала все повреждения, обещали отремонтировать, когда все закончится.

— Кто сразу уехал, кто какое-то время выждал. Я месяц жила, она — до мая. Кто-то до сих пор живет.

— Так оттуда не всех людей вывезли? — удивляюсь я.

— Не хотят люди уезжать! Администрация сразу организовала эвакуацию — вывозили желающих партиями, раз в месяц, сначала автобусами, кто-то на своих машинах уехал, кого-то сейчас военными машинами везут. Но насильно же не могут вывезти. А как все бросить? Оставить мародерам? Связь обрубилась сразу, был только интернет. Свет и газ отключили — сидите как хотите. А у нас там дома, холодильники, хозяйство. Скотину пришлось порезать. Продукты испортились. Все на помойку. А нам что война, что нет — с родственниками с той стороны у нас по-прежнему отношения хорошие. И до двадцать четвертого февраля конфликтов не было, все было замечательно, через границу туда-сюда ходили — до Харькова по всем селам, у нас там родственники.

— Вы с ними обсуждали происходящее?

— Нет, нам сразу запретили об этом говорить. «Прячемся, живые, как у вас дела?» — вот и все обсуждение. Мы и сейчас связываемся, но только узнать, живы ли, здоровы.

— Сюда вы как попали?

— Да тут во всем Белгороде по разным гостиницам много наших, из разных сел. Есть люди из Луганска, Донецка, Харьковской области — завтра последних вывозят куда-то на расселение по России, кого куда, мы не знаем.

— А с вами что будет?

— Не знаем, нам ничего не говорят. Сказали сидеть до апреля месяца, минимум до февраля.

— Почему до февраля?

— Ну когда-нибудь это же закончится! Например, в феврале. Тогда поедем домой — отстраиваться, приводить хозяйство в порядок. Никуда больше мы ехать не согласимся. Если негде будет жить, разобьют дома — в землянках будем жить. Но нам обещали, что при необходимости отстроят все с нуля, снабдят продуктами. Живем в ожидании возвращения домой. Сейчас вернуться не можем — нас на блокпостах не пропускают, говорят, приказ, зона боевых действий не место для мирных жителей.

«Не могу говорить на украинском»

Марина подошла ко мне сама, когда я уже собирался уходить из «Амакса».

— Я сама из Белгорода, сюда к знакомым пришла, заодно и с ребенком погулять. — Она кивает на коляску с серьезным годовалым карапузом. — Вы журналист? Хочу вам рассказать. Недавно я была в командировке в Москве. И поразилась. Я забыла, что такое тихая ночь. Ехала в такси — все сверкает, залито иллюминацией, ни военных машин, ни постов, где люди стоят с автоматами, нет Z-символики, даже флагов не прибавилось. У нас-то патриотизм возрос до такой степени, что бабушки на домах флаги России вывешивают. А у вас там все как обычно. Таксист меня спрашивает: «Вы откуда? Из Белграда? Из-за границы, что ли?» Я была в шоке. Это показательно, что никто ничего не знает и всем все пофиг.

— Что именно пофиг?

— Что мы находимся в постоянной опасности. У нас как-то друзья приехали из Израиля с круглыми глазами: как они там живут, кругом люди с оружием, все подлежат мобилизации и постоянные теракты! А им там сказали: «Да мы привыкли». И вот сейчас я израильтян понимаю. Тут начинают делать ямочный ремонт на дороге в Шебекино (городской округ на юго-восточной границе с Украиной. — Б. К.) — и у нас местная примета: значит, танки не пойдут. А мне в марте звонили друзья из Ивановской области и говорили: «Это же ужасно! Наша страна напала на Украину!»

— И что вы отвечали?

— Что мы ни на кого не нападали — мы давно обороняемся. У меня папа в 2015 году погиб в Донецке под обстрелами. Я прекрасно говорю и пою на украинском — я перестала на нем говорить, не могла, у меня перекрыло горло от ненависти. И я спрашивала своих ивановских друзей: «Вы что, в вакууме живете? Не понимаете, что у нас восемь лет на границе теракты, постоянно заходили диверсионные группы…»

— Что?

— Да! Пытались прорваться, прощупывали границы. Если бы вы поговорили с ростовчанами, они бы вам рассказали, как перепившиеся украинские танкисты пуляли по приграничным селам Ростовской области. В 2014–2016 годах мы еще искренне пытались себя убедить, что это не коснется России, что это внутренний конфликт Украины и Донбасса. А они в это время воевали за нас. Было дело, моя старшая сестра отправила свою шестнадцатилетнюю дочь на лето в ростовскую деревеньку, к крестной. Каникулы не задались — они драпали оттуда, потому что по деревне лупила украинская сторона. И я об этом узнала только потому, что там был наш ребенок. А так бы тоже не узнала никогда. Такую информацию просто не распространяли, чтобы не поднимать панику, а мы в этой реальности жили. И живем.

Марина судорожно вздыхает и добавляет:

— Вот, например, волонтерское движение у нас очень хорошо организовано, но есть и неофициальные волонтеры. Я сама знаю одну девочку в министерстве образования — у нее муж, двое детей и зарплата в двадцать одну тысячу. И она тащит на себе огромный груз работы. А после каждой премии отправляется на центральный рынок и покупает майки, носки, книжки. Потом через Центральный парк идет в госпиталь и отдает все это первому попавшемуся солдатику. Для нее это гигантские деньги. И таких людей много. Об этом просто не кричат на перекрестках. Это психология белгородского человека.

— Но ведь и у вас тоже кто-то бежит от мобилизации?

— Бегут. Но немногие. Зато очень много добровольцев. Сегодня мне рассказали знакомые, что в военкомат пришли четыре парня — сами купили себе все снаряжение и попросились на фронт. Им сказали, что плановая мобилизация уже почти окончена, и завернули их домой. Они обратились к губернатору, и он пообещал, что их возьмут — к тому времени по квоте на область осталось добрать, кажется, всего сто двадцать человек.

Позывной «Джексон»

Когда я рассказал про Марину Ирине Борисовой, она объяснила:

— Белгород — регион особенный. Здесь очень много людей, которые в девяностые и позже уезжали за лучшей долей в Москву и за границу — а потом вернулись. Поняли, что в России может быть город европейского уровня, с развитой инфраструктурой. В деревню приезжаешь, в Ивню, в Корочанский район — и челюсть у многих отвисает: люди не представляют, что русская деревня может жить так! Это я говорю по своему примеру, вот почему я не хочу уезжать даже сейчас. С другой стороны, сюда приехало жить много людей из-за близости с Украиной — у многих родственники в Харькове, в Донецке. У меня мама и родная сестра живут в Горловке. Это еще одна причина, по которой мы не уезжаем. Мы каждый день созваниваемся и восемь лет прожили так, словно сами были под обстрелами.

— Я слышал местную шутку, что у половины белгородцев есть родственники в Харькове, а другая половина — родственники харьковчан…

— Вы знаете, что было на Пасху раньше? В приграничных селах люди по нескольку раз в день бегали через границу — посетить могилы родственников. У меня одно из ярких впечатлений — двадцать восьмое — двадцать девятое апреля, когда Пасха совпадает с майскими праздниками: на таможне огромные очереди в обе стороны. Потому что здесь у нас так все перемешано, что в Валуйках и в Борисовском районе говорят на суржике.

— Как менялись отношения с украинцами?

— Здесь пограничная область, и все эти сложности мы наблюдаем много лет. Видим, как развивается наш регион. Я приехала сюда в 2006 году и ахнула — это маленькая Швейцария! Я видела, как на выходные город пустеет — наши садились в машину и ехали потусить туда, а они приезжали к нам. Мы ходили по Харькову и удивлялись: центральные улицы красивые, а чуть дальше — будто у них война идет давным-давно, так все разрушено и неухожено. Проезжали Салтовку, северный район Харькова, — она была в ужасном состоянии. А харьковчане приезжали к нам, ходили по дворам и просто любовались. В 2014 году поездки постепенно прекратились. Родственники не могли друг с другом разговаривать даже по телефону, такая это была боль. Когда начались бомбежки Донбасса, я неделю лежала лицом к стене и плакала. Я не могла понять, как это возможно — факельные шествия по центру Киева, с портретами Бандеры и призывами убивать русских. Это для всей России война началась в феврале 2022-го, и чем люди дальше от нее, тем она абстрактней. А для нас она идет с 2014-го.

— Вы хотите сказать, что в Белгороде, мягко говоря, недолюбливают украинцев?

— Я вам конкретный случай расскажу. У нас в детском саду работает женщина из Казачьей Лопани (приграничное село с украинской стороны), она приехала уже после двадцать четвертого. Когда мы принимали ее на работу, то обсуждали это решение с коллективом. Женщины сказали: лишь бы к деткам хорошо относилась, остальное неважно. Мы проговорили это с родителями…

— Зачем?

— В соцсетях было очень много вбросов, призванных посеять вражду между народами: «Мы будем устраиваться в ваши школы и детские сады, травить ваших детей». И родители сказали: «Она же наша». А вы бы ее видели — она была запугана, бросила все и приехала с дочерью и внуком. Запугана именно пропагандой, что она никому не будет нужна, что ее будут унижать, считать врагом. Она ходила сгорбившись и глядя в пол. Когда девчонки говорили: «Садись обедать с нами», то есть за общий стол, — она спрашивала: «Сколько нужно денег?» Работает у нас уже три месяца, понемногу оттаяла.

— Как вы отнеслись к объявлению о мобилизации?

— Отношение к мобилизации у меня тоже особенное, потому что двадцать пятого февраля в Горловке призвали в армию моего двадцатидвухлетнего племянника Женю, забрали прямо с работы. Он был студентом-заочником, учился в Энергоуниверситете, но в Горловке забирали всех, кто может держать оружие. Уходил маменькиным сыночком со зрением минус пять. Там был птурщиком, подбивал танки, потерял двадцать килограммов веса — вернулся настоящий мужик с позывным «Джексон». Неделю назад был комиссован по контузии. И сразу выскочил на работу — восстанавливать энергоснабжение.

«Ложимся — крестимся, просыпаемся — слава богу, что живой…»

Шебекино, городской округ на юго-востоке Белгородской области, улица Колхозная на южной окраине. До границы с Украиной шесть километров, до Волчанска (Вовчанська), ближайшего украинского городка, — десять.

В начале улицы у открытых ворот дед с бабкой торгуются с водителем ассенизационной машины. На меня смотрят с веселым подозрением:

— Журналист? Как говорил почтальон Печкин, «а документы у вас есть»? А то, может, ты с Волчанска к нам пришел. Бомбежек? Боимся. Тут все время бухает, слышим. К нам пока не прилетало, но ждем. — Дед вдруг оживляется и рассказывает: — У меня в огороде, на заднем дворе, болотце. Говорят, раньше озеро было, караси водились. Так вот, я что думаю: если прилетит, то хорошо бы ко мне на задний двор. Воронка болотце сроет, может, в ней опять караси заведутся. А рассказывать нечего — живем как обычно.

Дальше по улице перед усадьбой — куча детских игрушек, а ближе к обочине стоит столб с указателями: Москва, Милан, Белгород, Дзержинск. Ни одного украинского города на указателях нет. Хозяйка усадьбы Ольга извиняется:

— Я вас к себе не приглашаю, там бардак — я орехи в саду собираю, все завалено.

— Не страшно здесь, прямо на границе?

— Нет. Я верю в свою родину, верю, что защитят, — твердо отвечает Ольга. — Обстрелы слышны, но не долетало. — Она суеверно стучит по воротам. — Это ПВО нас прикрывает. Страшно было двадцать четвертого февраля, когда над нами самолеты утром летели. Но в обед нам разъяснили обстановку — и все успокоились. Никто не уехал. У нас поначалу уехала дочь: муж испугался за нашего маленького внука и отослал ее в Москву. Она пробыла там дня три-четыре и вернулась обратно. Тревожно, но больше за детей и внуков. Уезжать не собираемся — родственников нет, все умерли, здесь с нами живут престарелые родители, мама вообще лежачая, за ней нужен постоянный уход. У меня подруги с работы еще ближе к границе живут — встречаемся каждый день, и ни у кого нет паники. Это наша родная земля, если нужно, встанем с оружием. Губернатор успокаивает, объясняет обстановку регулярно. Живем, работаем, строим планы на неделю, на год вперед. На следующее лето планируем поехать в Крым. Посуху, не через мост…

Еще дальше по Колхозной стоят два деда — один у дороги, второй у ворот усадьбы, через лужайку. Тот, что у дороги, отвечает мне бодро:

— А чего бояться? Пусть приходят, мы им всем бошки поотшибаем. — Он смотрит в прозрачное после дождя небо и говорит: — Тут только бухает часто. Тебе повезло, сейчас, видимо, обедают — все молчат, и наши, и эти.

— Юрий Васильевич, ты языком часто не телепай, може, он лазутчик, — кричит от своих ворот второй дед.

— Да пускай!

— Как пускай? Завтра приедут и за яйца тебя возьмут.

— А вы боитесь лазутчиков? — вступаю я в этот увлекательный диалог.

— А то нет! А вы не боитесь? — спрашивает дед у ворот. — Опасно, браток. Ложимся — крестимся, просыпаемся — слава богу, что живой. Бомбят со злобы, чтобы насолить русскому Ивану. Попадут — радуются. Смысла в этом никакого, тут же военных нет. Страшно. Надеемся, если полетит, пролетит мимо.

— Да нормально тут у нас. Привыкли мы, — примирительно говорит Юрий Васильевич. — Ты почитай историю, откуда взялась Украина! Никакой Украины не было, это Ленин их создал. И поэтому они воюют, сами не знают за кого. За наркомана этого?

— Да разве они воюют? НАТО хочет поставить ракеты вот тут, у нас за околицей. Мы воюем с НАТО, — снова кричит дед через лужайку, хотя сам советовал «не телепать языком». — Так что давайте брать оружие и отбивать им головы! Хоть нам уже по шестьдесят пять, у нас еще армейский опыт остался. Вина нашего президента, что в 2014 году, когда Дебальцевский котел был, дал команду не «фас», а «фу». Когда они в домашних тапках резиновых в окопах сидели, в пляжных шлепках воевали — вот тогда их нужно было давить. А сейчас за восемь лет они бункеров понастроили, натовское оружие им дали… Сегодня Головчино разбили, ты знаешь? Село под Белгородом. Женщина погибла, несколько домов развалили. Губернатор приехал, пообещал, что дома восстановят, — а бабу ту как подымешь? Несколько дней назад опять Зиборовку обстреляли, в школу попали. Но село расселено, один военный патруль ходит.

— Вас не предлагали эвакуировать? Некоторые села ведь полностью вывезли, говорят. Журавлевку, например, — обозначаю я свое присутствие.

— Так это прямо на границе. Тех вывезли. У нас есть села, по которым граница проходит: одна сторона улицы российская, другая — украинская. Мы победы будем дожидаться. Победим, когда Путин в верхушке генералитета порядок наведет. Предателей пригнет сталинской хваткой...

В ту неделю Белгород жил тревожным ожиданием. Уже прошли референдумы в Донецке, Луганске, Херсоне и Запорожье. Была анонсирована речь Путина, и все понимали — она будет о присоединении к России новых регионов. В местных соцсетях паникеры разгоняли слух, что после этого, на выходных, Украина ответит массированными обстрелами Ростова, Воронежа, Курска и самого Белгорода. Но единичный обстрел пришелся только на Головчино, о котором рассказывал дед с Колхозной.

Ночной поезд из Белгорода в Москву стоит на первом пути. В него загружается много суетящихся женщин с весело вопящими детьми. Поезд отходит — и вдруг на вокзале грохают первые бравурные аккорды «Прощания славянки». Видимо, где-то на соседнем перроне грузятся мобилизованные, отправляющиеся в учебки. Мелодия, затихая, долго преследует набирающий скорость поезд. Словно напоминая: война недалеко…