Это нешуточный вопрос, поэтому хочу предупредить сразу: сплетен не будет. Не могу же я обмануть ожиданий Жванецкого, сказавшего однажды: «Хорошо, что про нас напишет Боссарт, а не какая-нибудь сволочь». Так что за «клубничкой» – к интернету, там много кто делится откровениями – от внебрачного сына до Геннадия Хазанова.
Звук лопнувшей страны
Конечно, следовало писать не очерки-интервью, а пьесу, а то и роман. О пожилом – ну допустим, ну неважно – величайшем шутнике, чья бурная молодость прошла, а на седьмом десятке он обрёл любовь, маленького сыночка и мудрость. Стал знатным и богатым. И заплатил за это своей величайшей весёлостью. Сказка, собственно. Проданный смех.
Может получиться неплохая, даже талантливая притча. Хотя и вторичная. Но она не станет правдой о том вредном и нежном господине, которого в пору близости (приближённости) обожала наша семья за его нежный, закономерно подверженный времени дар, прощая ему закономерную вредность баловня и фаворита.
Шагреневая кожа всепобеждающего юмора сокращается не в уплату за знатность и богатство, за сердце красавицы и мудрость пророка. Жванецкий лишь аккуратно платит времени назначенную каждому дань.
«Миша разучился писать смешно, читает со сцены одно старьё!» Остряки, подмастерья – вам ли судить короля шутов? Да его свобода на данной ему в ощущении бескрайней территории не снилась вам даже в собственной постели. Тот, кого растлила и воспламенила неподдельная страсть Талии, а не опереточное кокетство, расточаемое коварной музой комедии напра-нале, не может утратить божественного умения. Приключилось другое. Жванецкий НАУЧИЛСЯ ПИСАТЬ НЕСМЕШНО.
А несмешные, горестные и даже зловещие комментарии ко времени и к месту – хотя и к месту, и ко времени, но не для сцены. Не для публики, которая потому и избрала Жванецкого в кумиры, что он всегда беззаветно смешил её. А следовательно – утешал. Потому что смешное, как известно, перестаёт быть страшным.
В годы, получившие название «лихих», когда мы, что ни апрель, ездили в Одессу и, смею верить, дружили, жизнь так же отличалась от сегодняшней, как и от времени кухонь с расцветом на них разнообразных культурных явлений, в том числе Жванецкого. В 60-е мы думали – это весна, но, оказалось, оттепель. А потом, в 91-м, подумали, что, откуда ни возьмись, с мелодичным звоночком нарисовалось новое государство, а это просто народу выкатили бадью круглосуточного портвейна, после чего наступило законное похмелье и весь евроремонт на соплях превратился в тыкву, лихие кучера – в мышей, из щелей полезла неистребимая моль, а из телевизора ножом по стеклу рвёт душу звук лопнувшей страны.
Всё чаще предаваясь ностальгии, я не исключаю возрастного фактора. Конечно, на двадцать или сорок лет моложе – это ровно на двадцать или сорок лет изобретательнее и беззаботнее. Но вот в Одессе, в середине 90-х, я наблюдаю сцену. К эстраде, где давкой праздника правит в соответствии со своим темпераментом и законами своего жанра Якубович, протискивается тётка водоизмещением с полную шаланду и, оголив корму, предлагает диктатору экрана оставить на этом выразительном фрагменте её экстерьера свой автограф. Великий Лёня (а он действительно шоумен международного класса, гениально работающий с таким важным качеством публики, как безмозглость), Леонид Якубович, не думая ни секунды, выхватывает из воздуха фломастер и пишет по центру золотого сечения (в аллегорической форме отражающему лицо как публики, так и современной смеховой культуры в целом): «Поле чудес».
Одесса – Одесса! – в корчах. В причинно-следственных связях разбираться можно, но долго: публика воспитала, скажем, Якубовича или он с успехом воспитывает её? Я думаю, процесс тут обоюдный. Как в переходе на «ты». На грош любви и простоты, а что-то главное… Ну да.
– Михал Михалыч, смотрите – всё вроде можно, а жизнь дико поскучнела… – я в десятый и сотый раз возвращалась к этой теме, капала ему на мозги тогда, когда не только он, но и все стали вдруг свободны (понимая свободу как сафари). – Вот мы говорим, застой, застой. Но весело же жили! А как только стало «можно» – анекдот ушёл, смех ушёл… Осталось бешенство правды-матки и физиологическая реакция на щекотку.
– Смех не ушёл, он просто переместился. Из области головы в область живота и ниже. Туда спустилось искусство, спустился смех и переместился страх. Ведь и страх вместе со смехом гнездился в области головы. Это был страх сверху. Сейчас страх снизу. Идеологию сменила банда. В период застоя, чтобы выразить свою мысль, надо было облечь её в такую форму, чтобы никто не догадался. Только ты, я, он. И это вызывало смех такой «этажности»! Был дополнительный кайф от догадки, от собственной значимости, от ума собственного – едренть, он намекнул, а я-то ещё и понял! Была радость от того, что я принадлежу к тем, кто понимает. К клубу! Был клуб. Его больше нет. Видно, отпала нужда.
Между прочим, нужда возвращается. Но место, условно говоря, Жванецкого занимает, условно говоря, Шендерович. Место юмора занимает сатира.
Михаил Жванецкий, подбоченясь, и сегодня плавает в живом эфире, старый ангел с портфелем (кстати, ещё отцовским, с которым папа навещал пациентов). Реет повсюду, заметный всем, любимый всеми и мало кем понятый. Публика жаждет сатирической щекотки, её эрогенные зоны слишком открыты, а потому грубы, почти омертвелы. Жванецкий не остряк и не сатирик. Он – нежный, обидчивый мартовский заяц. Сатира – инструмент элементарный, электронагревательный, вроде паяльника. Юмор – субстанция тонкая, ментальная. Строй души. Пыльца на её крылышках.
Быть кумиром публики отрадно, но март завершился. В связи с Михал Михалычем важно понять одну вещь. Не он перестал быть кумиром. Публики не стало, вот в чём дело. Читатели Чехова, Зощенко, Булгакова, Довлатова растворились в разнообразных кислотах и щелочах.
В антракте «Театрального романа» у Фоменко к нам подошла довольно антикварная дама и поблагодарила нас – знаете, за что? За нашу реакцию. Мы с Иртеньевым едва ли не вдвоём хохотали на феерическом зрелище. В переполненном зале на аншлаговом спектакле.
0
60.00
