ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Дек. 18, 2014

Забастовочная волна захватила столицу империи. Большевистская газета «Правда» передает последние новости из «чайного заведения “Фантазия”» на Забалканском проспекте:

«Бастуют четверо слуг (половых) 19-й день. Бастующие слуги были приглашены хозяином для переговоров. Хозяин объяснил двум служащим, Егору и Никите: “Вы можете заступать на места с завтрашнего дня”. Один из бастующих, Егор, спросил хозяина: “Всем выходить на работу или нет?”, но хозяин ответил: “Вам двоим”. Бастующие наотрез отказались: “Принимать — так всех”. Штрейкбрехеры отсутствуют».

Не все, однако, проявляли такую пролетарскую сознательность, как половые Егор и Никита, и тактика «разделяй и властвуй» оказалась вполне эффективна для усмирения заводских рабочих. Сначала вернувшимся на работу были обещаны прощение и повышение жалования — многие стали возвращаться к станкам, после чего полиция приступила к арестам зачинщиков стачки, и буквально за несколько дней забастовка сошла на нет.

Но не прошло и трех месяцев, как Петербург был парализован новой стачкой: на этот раз отмечали годовщину Ленского расстрела. Не мытьем, так катаньем рабочих снова усмирили, но фундаментально проблему решить уже не удавалось. Самым эффективным способом были бы массовые увольнения, к которым не раз и не два прибегали раньше, но теперь рабочие уже не так держались за свои места: они хорошо знали, что растущей экономике империи остро не хватает квалифицированной рабочей силы.

Русский пролетарий 1913 года — это, как правило, вчерашний крестьянин. Доля мигрантов среди жителей имперской столицы достигает 70%, большинство из них — выходцы из деревень, приехавшие на заводы, ставшие для них своеобразным отхожим промыслом, принесшие сюда нравы, нормы и представления деревенской жизни. Это не только кулачные бои, посиделки в рабочее время, магарыч и самосуд, но и постепенно формирующееся отношение к фабрике, подобное отношению к земле в деревне, то есть как к чему-то своему, на очень сомнительных основаниях принадлежащему, однако, какому-то богачу. Стоит ли удивляться, что социал-демократическая пропаганда с ее лозунгом «Фабрики — рабочим» находила все больший отклик в сердце русского пролетария?

Пролетариат 1913 года был, что называется, в авангарде прогресса, ведь это была эпоха торжества индустрии. И в этом отношении он может быть парадоксальным образом уподоблен не столько российским промышленным рабочим 2013-го, которые только в последние годы, кажется, все-таки спаслись от окончательной маргинализации, сколько нынешнему «креативному классу» как провозвестнику постиндустриальной эпохи.

И тот и другой немногочислен и сосредоточен в основном в столицах, которые, учитывая специфику современных информационных законов, играют особую политическую роль. И, будучи функционально прогрессивными, оба несут на себе тяжкое бремя генетической памяти предыдущих эпох: деревенско-крепостнической в случае с пролетариатом 1913 года, советско-диссидентской — с «креативным классом» 2013 года. То есть одной ногой те и другие уверенно шагают в светлое будущее, а другой глубоко увязли в болоте «проклятого прошлого».

2013 год Возможно, новая индустриализация, то есть возвращение нынешнему пролетариату его экзистенциальных смыслов, могла бы помочь решить эту вековую дилемму. Ведь советская составляющая российского государства во многом создавалась под нужды пролетариата, а значит, именно прежний «революционный класс» менее всех заинтересован в новой революции.

Крестьянство

«Земли-то? Земли-то, батюшка, хватает! Все засеиваем, куды деваться, из последних сил работаем. А поболе бы, конечно, хотелось. Было бы поболе — было бы получше».

Это записанное этнографом высказывание крестьянина Воронежской губернии довольно точно отражает психологию класса в 1913 году: с одной стороны, понимание, что земли и так достаточно, с другой — что ее не хватает. Это отмеченный около полувека назад исследователями так называемой новой социальной истории парадокс: внутреннее ощущение человека от собственной жизни далеко не всегда совпадает с внешними, объективными характеристиками его положения: уровнем жизни, статусом, благосостоянием и т. д. Такого рода несовпадения особенно усиливаются, если людям пришлось пережить какую-то тяжелую социальную травму. И часто, если она пережита целой социальной группой, это может вести к серьезным общественным катаклизмам.

Такого рода травмой для русского крестьянства 1913 года, безусловно, была отмена крепостного права. Само по себе 19 февраля 1861 года, конечно, уже давно забылось, но, как говорится, осадочек остался: крестьяне были уверены, что «волю» им дали «не по-божески», то есть без земли. Но когда в ходе Гражданской войны крестьяне таки получили возможность совершить «черный передел» и забрать себе всю причитающуюся землю, оказалось, что в среднем на одного человека приходится меньше десятины.

Проблема была не в малоземелье как таковом, а в так называемом аграрном перенаселении, которое к 1913 году, по некоторым оценкам, достигло 30 млн человек, то есть больше половины всех работающих на земле были попросту не нужны. Более того, в так называемых малоземельных губерниях, как отмечает историк Михаил Давыдов, крестьяне зачастую жили богаче, чем в «нормальных». Все дело в примитивных средневековых технологиях, которые не позволяли получить хороший урожай даже с уникальных черноземов.

Тормозила развитие деревни и круговая общинная порука, не позволявшая выделиться сильным и особенно средним хозяевам. Однако когда Петр Столыпин попытался разорвать эти вековые путы, на него накинулись со всех сторон: правые — за то, что, мол, пытается разорвать вековую связь народа и помещика (барин не привык иметь дело с равным себе хозяином-фермером), полицейские — за то, что рушит удобный и простой механизм управления и контроля, левые — за то, что отрубает России путь в светлое социалистическое будущее, либералы — за то, что полумерами якобы пытается прикрыть реальные проблемы крестьянства.

В итоге в 1913 год Россия вошла без Столыпина, но с его раскритикованными со всех трибун реформами. Это создавало поле еще большего политического напряжения, которое вроде бы не касалось крестьян напрямую, но определенно влияло на настроения в деревне.

Крестьяне составляли более 80% населения страны, работали они существенно меньше, чем в Западной Европе в тот же период — не более 130 дней в году (виновато все то же перенаселение: как-то нужно было занимать всех), — но все равно жили с ощущением глубинной несправедливости.

Долгие годы монархия была убеждена, что консервативное крестьянство остается его надежной опорой. Николай II не сомневался, что его подданные растерзают любого плешивого оппозиционного интеллигента. Даже под арестом во время революции он был уверен, что солдаты вот-вот его освободят.

Вероятно, долгое время это убеждение было обоснованным, однако, когда во время Первой мировой войны — ее еще поначалу называли «Второй Отечественной» — крестьянам наконец дали винтовки, оказалось, что использовать их они могут не только за батюшку-царя, но и против господ офицеров, да и всех остальных господ. Традиционная риторика оказалась слабее неизбежной политической структуризации, которая произошла под влиянием драматических внешних обстоятельств, стихийно и весьма трагично для всех участников.

2013 год В нынешней России сельских жителей порядка 26%, и это все равно заметно больше, чем в развитых странах, где их доля колеблется в районе 10%. Несмотря на то что в целом земельный вопрос в России решен, проблемы остались. Прежде всего, как и предполагали наиболее дальновидные политики 1913 года, просто наделить землей — мало, необходимо еще научиться с ней обращаться, а с этим по-прежнему серьезные проблемы. Не вполне завершена и урбанизация, а соответственно, не до конца сформирована самостоятельная городская культура, которая пусть и не в такой степени, как в 1913 году, но зависит от сельских привычек новых горожан.

«Люди государевы»

«Историческая драма, которую мы переживаем, заключается в том, что мы вынуждены отстаивать монархию против монарха, церковь против церковной иерархии, армию против ее вождей, авторитет правительственной власти — против носителей этой власти» — эти слова, произнесенные 8 ноября 1913 года вождем октябристской партии Александром Гучковым, вскоре облетели всю страну. Это была и его личная драма: за восемь лет он проделал путь от создателя главной проправительственной партии страны до человека, по всей вероятности, готовившего заговор с целью свержения государя.

«Союз 17 октября» был создан Гучковым в 1905 году в поддержку нового, умеренно либерального курса монархии, главным символом которого стало учреждение Государственной думы. Во времена Столыпина эта партия была ключевым элементом «тонкой настройки» политической системы, когда при голосовании по реформаторским законопроектам правительства, в частности по аграрной реформе, октябристы солидаризировались с либералами-кадетами, а в вопросах сохранения и укрепления существующего политического строя — с крайне правыми монархистами из «Союза русского народа». Получившееся «двойное большинство» практически не давало сбоя, однако на самом верху, в Зимнем дворце, столыпинской политической системой были недовольны.

Пожалуй, дело здесь не только в личных качествах Николая II, который после смерти Столыпина напутствовал его преемника Коковцова: «Не следуйте примеру Петра Аркадьевича, который как-то старался все меня заслонять — все он и он, а меня из-за него не видно было».

Глубинная причина состояла, по всей видимости, в том, что долго опираться одновременно и на либеральную, и на крайне правую часть политического спектра, используя центристов-октябристов в качестве мостика, было фактически невозможно. Нужно было выбирать: либо продолжать модернизацию с неизбежным наступлением на социально-политические традиции, либо на неопределенный срок откладывать политические реформы и «подмораживать» проведение остальных. Немного поколебавшись, Николай выбрал второй путь. Гучкову, который успел рассориться с двором и из-за нападок на представителей дома Романовых во главе вооруженных сил, и из-за публичного, с думской трибуны, обсуждения роли Распутина в политической жизни страны, в этой конфигурации было явно не место.

К 1913 году в ближайшем окружении государя практически не осталось реформаторов. Сначала Сергей Витте, потом Петр Столыпин, который, если бы не был застрелен, все равно через неделю-другую был бы отправлен в отставку, теперь Гучков; вскоре столыпинского соратника Коковцова сменит на премьерском посту реакционнейший политический пенсионер Иван Горемыкин.

Гучков бил тревогу: монарх ведет монархию к гибели. Его более умеренные соратники по партии, однако, возражали: даже если капитан ведет корабль неверным курсом, не следует взрывать паровую машину. Рядом с государем до поры до времени оставались Михаил Родзянко, Николай Хомяков, Дмитрий Шипов.

Горький диагноз российской политической элите 1913 года поставил уже после революции один из героев этого года, защитник Бейлиса адвокат Василий Маклаков. Он был членом оппозиционной кадетской партии — тем ценнее его свидетельство:

«Понятие согласия и сотрудничества с властью было обществу незнакомо. История вырабатывала два крайних типа общественных деятелей: “прислужников” и “бунтовщиков”. Независимых, самостоятельных, но лояльных по отношению к власти людей жизнь не воспитывала. Вместо разумного общества, которое помогло бы успокоить Россию, власть перед собой увидала людей, которые “с легким сердцем” вели страну к революции. А ведь в обоих лагерях были люди, которые положение понимали. Но благодаря этому они теряли влияние в своей же среде. Таким был П. А. Столыпин, и его среда его отвергла и задушила. Такими были те немногие люди среди нашей либеральной общественности, которые под снисходительными насмешками новых “властителей дум”, как отсталые сходили с политической сцены. Общество за ними не шло».

2013 год Поразительным образом все те проблемы, что обсуждались в 1913 году в отношении сотрудничества с властью, остались актуальными и сто лет спустя. Жесткое деление на своих и чужих, этизация политики вместо конструктивного диалога по конкретным проблемам по-прежнему свойственны российской общественной жизни. Пример тому — Чулпан Хаматова, которую подвергли обструкции за публичную поддержку Владимира Путина, и писатель Михаил Шишкин, которого, наоборот, подняли на щит за отказ от поездки в США в составе официальной российской делегации. На роль нового Гучкова, похоже, претендует Алексей Кудрин, однако ему стоит помнить, что Временное правительство с Гучковым в качестве одного из главных вождей продержалось всего пару месяцев.

Предприниматели. Социальная ответственность

Июнь 1913 года, Санкт-Петербург, Таврический дворец, заседание Государственной думы. Один из лидеров Прогрессивной партии Александр Коновалов с трибуны страстно отстаивает свой законопроект о защите детского и женского труда, страховании рабочих, строительстве для них дешевого жилья. Коллеги, в общем, не против, но вопрос: откуда столько социализма у богатейшего предпринимателя России?

На самом деле ответ довольно прост: Коновалов вместе с не менее состоятельными братьями Рябушинскими осознал, что нахождение социального компромисса с рабочими — первейшее условие стабильности новорожденного российского капитализма. В 1912 году они создают Прогрессивную партию, сразу попадают в Думу, а в 1913-м триумфально занимают стремительно освобождающуюся после раскола «Союза 17 октября» политическую площадку. Пожалуй, это первая полноценная партия в западном смысле, то есть такая, которая производит политические смыслы не исходя из этических категорий и утопических идей, а под влиянием конкретных запросов предпринимательского сословия, преломленных с учетом интересов общего блага.

У властей все это вызывает плохо скрываемое раздражение, так как одна из главных политтехнологических «фишек» периода после 1905 года заключалась в том, чтобы канализировать недовольство «рассерженных пролетариев» на их хозяев. В то же время активно бороться с прогрессистами тоже не получается: во-первых, они, в отличие от кадетов, подчеркнуто лояльны монархии, во-вторых, слишком богаты и влиятельны.

Социальный интерес бизнеса 1913 года простирается дальше политики. На частные средства содержатся богоугодные заведения и некоторые образовательные учреждения, такие как Народный университет Шанявского. Однако, что характерно, среди основных лидеров Прогрессивной партии крупных меценатов нет: политическая активность и благотворительность существуют в разных плоскостях.

Идея социального государства даже в Европе только-только апробируется. Главный вопрос момента: от кого средним и низшим слоям населения зависеть лучше (или хуже) — от финансовой олигархии или от государственной машины? В устремлениях прогрессистских лидеров либеральная оппозиция видит патернализм на новый лад, крепостничество без крепостника. Лишь в самый последний момент, в разгар войны, они объединяются.

2013 год В 1913 году инкорпорированию производящего бизнеса в политику помешала настороженность, с одной стороны, властей, а с другой — традиционных интеллигентских партий, опасавшихся «железной пяты». В 2013-м бизнесмены чураются политики сами. Вот что говорил нам меньше года назад один из героев нашей статьи «Миллионеры со смыслом»:

«Я очень не хочу в политику, это грязь, не мое, — качает головой Доля. — Но я хочу влиять на свою страну.

— Вы бы хотели, чтобы ваши модели социальной активности стали образцом для тиражирования в государственном масштабе?

Доля снова решительно качает головой:

— Нет, не хочу. Это не должно идти со стороны государства. Я сам могу ставить цели и решать, чем я хочу заниматься. Невозможно искусственно тиражировать такой опыт».

Похоже, что даже наиболее обеспеченные россияне до сих пор травмированы известным клише из 90-х и ранних нулевых об опасности слияния денег и власти.

Иноверцы. Инородцы. Националисты

28 октября 1913 года, Киев. «Мимо суда прекращено всякое движение. Не пропускаются даже вагоны трамвая. На улицах наряды конной и пешей полиции. На четыре часа в Софийском соборе назначена с участием архиерея панихида по убиенном младенце Андрюше Ющинском… Кое-где над толпой вспыхивают факелы… Разносится молнией известие, что Бейлис оправдан. Внезапно физиономия улиц меняется. Виднеются многочисленные кучки народа, поздравляющие друг друга. Русские и евреи сливаются в общей радости», — писал Владимир Короленко.

Именно он, с самого начала писавший о процессе против еврея-приказчика Менахема Бейлиса, обвиненного в ритуальном жертвоприношении 12-летнего ученика киевского духовного училища Андрея Ющинского, был автором «Письма к русскому народу» в защиту Бейлиса и евреев от средневековых суеверий — письма, которое подписали буквально все известные литераторы того времени, придерживавшиеся самых разных политических взглядов.

Но решающий перелом в общественном мнении произвел не либеральный Короленко, а националист и политический антисемит Василий Шульгин. Номер крайне правого монархического «Киевлянина» с его статьей был изъят цензурой и уничтожен, но многие подписчики его получили, и цена за экземпляр взлетела до небес.

«Дело Бейлиса», несмотря на оправдательный вердикт присяжных, стало символом катастрофического провала империи во внутренней политике. Ангажированные следователи, председатель Киевского окружного суда хотели угодить царю и потрафить черносотенным настроениям в народе, но в итоге лишь показали свою глупость и слабость империи.

«Кровавый навет» против евреев в то время был уже анахронизмом: «настоящие» антисемиты уже были модерновые, то есть политические, а не средневеково-религиозные, они обличали экономическое влияние евреев и их участие в революции, а не то, что они якобы «пьют кровь христианских младенцев». Недаром Шульгин вспоминал, что мистически настроенный ходок из народа шепотом пересказывал ему другую версию гибели Ющинского: якобы его убил демонический «старец» царя Распутин.

Мотив символического надругательства над телом Христа — из католического мира, в православие он проник поздно: за всю вторую половину ХIX века, как рассказывал историк Алексей Миллер, был один такой процесс — в Саратове в 1856 году (обвинительный приговор отменен верховной властью). А в Австро-Венгерской империи их было больше дюжины, причем последний оправданный, Леопольд Хильснер, после долгих лет заключения вышел на свободу только в 1916 году.

Но в одном Габсбурги оказались успешнее Романовых: они успели «эмансипировать» евреев и вообще либерализовать свою национальную политику.

«Если австрийских евреев называли Kaiser treu, то есть “верные государю”, — говорит Алексей Миллер, — то значительная часть евреев в России была, если можно так выразиться, Pushkin treu. То есть они очень любили русскую культуру, они были привязаны к России, но заведомо не к государю императору».

Образованные евреи вступали не в российское гражданство, а прямо в свободолюбивую русскую интеллигенцию.

И даже понятно, когда именно был упущен момент: в 1870-е годы процент евреев среди народников и террористов точно соответствует доле евреев среди всего населения империи — 4–5%, а к концу 1880-х евреев в революционном движении уже до 40%. Все ключевые советники Николая II, включая Столыпина и Витте, выступали за отмену самых одиозных ограничений прав евреев, но вето накладывал сам император.

Зато только при Николае II начал ежегодно удваиваться бюджет народного просвещения — естественно, на русском языке. Но и здесь империя опоздала: уже созрела национальная элита, учившаяся грамоте на национальных языках и сказавшая свое слово в войну и революцию.

Василий Шульгин писал: «Если… на вопрос о народности будущие обитатели южной России будут отвечать: „Нет, мы не русские, мы — украинцы“… наше дело будет проиграно». Но если «каждый обыватель Киевщины, Полтавщины и Черниговщины на вопрос, какой ты национальности, будет отвечать: „Я дважды русский, потому что я украинец“, — тогда за судьбу матушки-Руси можно не бояться». Дело империи и русского национализма было проиграно.

2013 год Острота собственно еврейского вопроса давно спала (сменившись на «кавказский»), но вообще проблематика русского национализма и национальной политики в России по-прежнему ключевая — границы «собственно России» и национальных республик, «русских» и «нерусских», подвижны и напряжены, а у соседей на границах России национальная проблематика столь же молода, как и век назад.

Философы и писатели

20 сентября 1913 года в Москве состоялось открытие Русского антропософского общества. Мистика, религиозная философия, экзальтированная поэзия были тогда духом времени, а революция — только апокалипсической нотой в нем. Один из основателей общества Андрей Белый во время египетского путешествия испытал мистическое откровение, «пирамидальную болезнь», как он это назвал: «Жизнь окрасилась новой тональностью, как будто я всходил на рябые ступени — одним; сошел же — другим».

В конце года выходит его «Петербург» — наверное, главная книга года, важнейшее явление мирового литературного модернизма, предвестница Пруста и Джойса. Мрачная, сложная литературно-мистическая рефлексия революции 1905 года: сын-студент должен по указанию террористов взорвать своего отца.

В тот же год тиражом 300 экземпляров выходит первая книга будущего лучшего пролетарского поэта Владимира Маяковского. Последнее (из четырех) стихотворений брошюрки начинается словами: «Я люблю смотреть, как умирают дети».

Николай Бердяев писал об этом времени: «В нашу эпоху есть не только подлинное возрождение мистики, но и фальшивая мода на мистику… Быть немного мистиком ныне считается признаком утонченной культурности, как недавно еще считалось признаком отсталости и варварства».

Бердяев, русский консерватор и христианский философ, в 1913-м, как какой-нибудь революционер, был приговорен к депортации в Сибирь (от этого его спасли война и революция). И за что? За то, что в печати выступил против властей и официальной позиции Русской православной церкви в вопросе о защите «афонских старцев»: «Когда иеросхимонах Антоний Булатович приехал с Афона в Россию искать правды Божией у русской церкви, то его прежде всего подвергли обыску… Полицейскими преследованиями ответили на его духовную жажду».

В тот же год символист и, как и Бердяев, участник религиозно-философского общества Дмитрий Мережковский чуть было не подвергся аресту за публикацию своей книги об Александре I, в которой впервые откровенно обсуждалось убийство Павла I. В этом же году его друг философ Василий Розанов выступил, в отличие от всей интеллигенции, на стороне обвинения в «деле Бейлиса». Мережковский потребовал его исключения из религиозно-философского общества. Розанов не оправдывался, а нападал, обвиняя оппонентов в том, что они продались «мировому жидовству».

В том же году Розанов выступил с очень хорошей статьей в память о Столыпине — в этом году интеллигенту, чтобы остаться на стороне государства, похоже, надо было довести себя до веры в ритуальные убийства.

Мережковский пытается понять Розанова — все-таки дружил с ним много лет: «Уродство — отсутствие меры. Вообще, у русских людей мало меры: “Все мы любили по краям и пропастям блуждать”, по слову Крижанича. У Розанова — меньше, чем у кого-либо. Он советует новобрачным снимать с себя фотографии во время полового акта, чтобы “сохранить на старость изображение своего счастья в молодости”. Что это — райская невинность или порнография? Смешное личико новорожденного или смешная рожа дьявола?»

В 1913-м никто, даже Владимир Ленин, тихо живший в австро-венгерской Галиции, не ожидал скорой революции. Великая русская философия и литература были обращены к предельным вопросам, в которых мистическое неотличимо от политического. Но власти и император уже совсем не имели союзников в интеллигенции, даже искренние державники, не говоря уже о левых, склонялись к тому, что только революция может принести мистическое очищение.

2013 год Трудно судить о качестве современной литературы и философии без исторической дистанции, но нового Серебряного века вроде пока не видно. Тем не менее и сейчас наша литература сдобрена мистикой, и с чувством меры у нас проблемы, как и всегда: любой практический и политический вопрос мы доводим до морального предела, где выход только в апокалипсис. И, похоже, власти опять на грани того, чтобы окончательно поссориться со всей творческой интеллигенцией, в том числе и с искренне патриотичной ее частью.

Русская церковь

Со стороны Православная российская церковь выглядит сильной и единой — празднование 300-летия дома Романовых стало и ее праздником: основные торжества проходили в центральных соборах городов, в Москву съехались патриархи других православных церквей. Однако внутри церкви дела обстоят не так гладко. О необходимости церковных реформ речь шла как минимум с 1904 года, когда первенствующий член Синода митрополит Антоний (Вадковский) подал премьер-министру Сергею Витте записку с планом реформ. Самой насущной необходимостью он считал улучшение материального обеспечения священников, изменение системы духовного образования, децентрализацию церкви и предоставление ей большей самостоятельности. Реформа тогда была остановлена обер-прокурором Синода Победоносцевым.

В 1913 году первенствующим членом Синода был уже митрополит Владимир (Богоявленский). Перед ним стояли все те же проблемы: реформы, попытка оградить церковь от вмешательства в ее дела государства, созыв поместного собора. Наконец, часть епископов выступала за восстановление патриаршества.

Однако царское правительство никак не реагировало на сигналы церкви, и собор в 1913 году так и не был созван. Другой задачей, за которую взялся митрополит Владимир, была борьба с Григорием Распутиным, который пытался вмешиваться в церковные дела. В итоге митрополита сослали в Киев.

Среди других проблем церкви в 1913 году низкий уровень духовного образования — зубрежка и казенщина убивали в будущих священниках «пастырское начало», а также религиозные преступления: в 1910-х по ним осуждали порядка 1500 человек ежегодно, причем число это увеличивалось от года к году, а еще по 400 человек осуждали за «святотатство и разрытие могил».

«Великий духовный опыт православного Востока не имеет голоса сказать свое слово помощи в тот решающий час, когда христианское человечество стоит на распутье. Как мучительно ужасна наша православная жизнь! Православная церковь не указывает никаких путей жизни, путей духовного развития», — писал Николай Бердяев.

2013 год Положение РПЦ кажется радикально иным: с одной стороны, она гораздо независимее от властей, с другой — она еще только восстанавливается после большевистского разгрома. Но то, что сейчас обсуждается в церкви, поразительно напоминает повестку столетней давности. «Между собой священники могут говорить на все темы, но не со СМИ. Существует банальный и совершенно понятный страх репрессий. Представьте себе немолодого священника с экипажем из 5–7 детей, который давно десоциализировался, не имеет специальности и особых капиталов. Он полностью зависит от местного начальника — от его прихотей и претензий. Он и так не застрахован от причуд какого-нибудь самодура, а уж если он начал говорить и тем самым провоцировать, то кто же будет кормить его семерых детей», — говорит священник Дмитрий Свердлов.

Ученые. Инженеры. Проекты

Инженер Генрих Графтио в 1913 году заканчивает проект Волховской ГЭС. Этот заказ, как и многие другие проекты по электрификации Питера, строительству железных дорог и даже метро, инженер получил от правительства. Но по разным причинам, в том числе под давлением лоббистов — поставщиков топлива тепловым станциям столицы, они не были реализованы. Начать работы Графтио удалось только после встречи с Лениным в 1918 году. В целом советский план ГОЭЛРО опирался на многочисленные проекты начала века, в том числе и у Графтио был проект «трехступенчатого» ДнепроГЭСа.

К 1913 году относится и такой исторический анекдот. Епископ Самарский и Ставропольский Симеон (Покровский) докладывал графу Орлову-Давыдову: «На ваших потомственных исконных владениях прожектеры Самарского технического общества совместно с богоотступником инженером Кржижановским (будущим главным советским электрификатором. — «РР») проектируют постройку плотины и большой электрической станции. Явите милость своим прибытием сохранить Божий мир в жигулевских владениях и разрушить крамолу в зачатии». Причина естественная, да и сейчас актуальная, правда в экологическом изводе: затопление земель с деревнями и храмами.

Как бы ни объяснять, почему правительство не решилось на те или иные большие стройки, ясно, что к 1913 году Российская империя была полна великих проектов и квалифицированных кадров — великая советская наука и инженерия родились именно тогда, хватило еще и на блестящую эмиграцию. Причина — и образовательные реформы, и, о чем еще не так много знают, частная инициатива.

Блестящий пример — Общество содействия успехам опытных наук и их практических применений, основанное по завещанию купца Христофора Леденцова. Фонд, не уступающий по масштабам Нобелевскому, был к тому же придуман практичнее, поскольку рассчитан не на премирование заслуженных ученых, а на финансирование новых проектов. Только в 1913 году фонд выделил деньги на издание книг и журналов (впервые стали общедоступными свежие работы по-русски!), на аэродинамическое оборудование для Николая Жуковского, на исследование радиоактивных минералов по материалам экспедиций Владимира Вернадского, на исследование интерференции рентгеновских лучей, на павловскую физиологию и многое другое: в 1913-м было удовлетворено 30% проектных заявок. В 1918 году деньги леденцовского общества были национализированы, но созданные им лаборатории стали зародышем академической науки в СССР.

2013 год Вероятно, такого мощного кадрового и идейного напора сейчас нет. Зато есть хороший повод вернуться к образцам 1913 года в том, что касается частной инициативы, и снова стоит исторический вызов новой модернизации и индустриализации.

Адвокаты, судейские и справедливость

«Обнаружилось, как беспомощна наша власть, наша полиция, когда она начинает раскрывать такое сложное преступление», — говорил во время суда один из адвокатов Бейлиса Василий Маклаков. В том же году было еще два важных и симптоматичных дела. В ноябре в Фастове, недалеко от Киева, был найден еще один труп мальчика, правда, на этот раз еврейского, — Йосселя Пашкова. Убийцу по свежим следам схватили, им оказался некий Иван Гончарук. Но как имперские, так и местные, киевские власти начали раскручивать это дело как еще одно ритуальное убийство: погибшего объявили русским, а обвиняемым назначили его отца Фроима Пашкова. Дело рассыпалось уже в 1914 году, когда выяснилось, что полиция пыталась подкупить свидетелей.

Еще более симптоматично «дело 25 адвокатов». За несколько дней до окончания процесса над Бейлисом собрание адвокатов Санкт-Петербургской судебной палаты заявило, что процесс сфабрикован, что власти пытаются заставить суд заниматься, говоря современным языком, разжиганием ненависти на национальной почве. «Поскольку в новом Уголовном кодексе 1903 года не было статей, относящихся к нашему “преступлению”, нам вынесли обвинительный приговор согласно статье 279 закона времен Екатерины II за распространение “клеветнических” анонимных писем», — иронизировал получивший свои полгода Керенский.

В 1913 году в Российской империи было 11 тысяч защитников при населении 169 миллионов человек — ничтожно мало в сравнении с другими странами (в США 75 тысяч на 169 миллионов). Сейчас у нас при 142 миллионах населения порядка 60 тысяч адвокатов. Но в 1913 году это небольшое сообщество ощущало свою ответственность за состояние судебной системы и считало, что от этого зависит будущее страны. Обращение петербургских адвокатов заканчивается громкой фразой: «Мы поднимаем наш голос в защиту чести и достоинства России».

2013 год Проблемы судебной системы сейчас примерно те же, что и век назад. Судебная власть и сейчас переплетена с административной. При этом машина массово производит не правду, но и не наводящие ужас репрессии, а часто не очень суровые, но вызывающие брезгливость и раздражение приговоры. Причем даже когда суды выносят поддержанное обществом решение, все равно остается осадок. Судебные победы прогрессивная общественность и независимые адвокаты принимают на свой счет, а поражения считают манипуляцией властей. И чем жестче пытается вести себя государство, тем слабее оно становится.

Преступность. Асоциальные элементы

29 января 1913 года сын крупного мебельного фабриканта высоченный красавец Абрам Балашов зашел в Третьяковскую галерею и как вкопанный остановился у «Боярыни Морозовой». Никто не обратил на него внимания, и через несколько минут он метнулся к картине Репина «Иван Грозный и его сын Иван», чтобы исполосовать ее тремя ударами ножа. Посетители тут же скрутили молодого человека, как потом выяснилось, старообрядца и иконописца, который особенно и не сопротивлялся, только повторял: «Слишком много крови». Репину пришлось воссоздавать лица героев практически заново. Это было самое громкое преступление в России столетней давности.

Между тем неумолимая полицейская статистика утверждает, что по числу тяжких преступлений это был наиболее криминогенный год с начала XIX века. По сухим статистическим данным, первое место среди совершенных в Российской империи преступлений занимали кражи, которых было зафиксировано 167 755. Далее следовали грабежи и разбои: 43 323 случая. На третьем месте убийства — 34 438. Четвертое место занимали служебные преступления — 14 501, пятое — 9541 «преступление против порядка управления, посягающее на нормальную деятельность государственного аппарата и сопряженное с совершением насильственных действий над должностными лицами».

Всего с 1909-го по 1913-й в среднем каждый год совершалось порядка 450 тыс. преступлений. Всплеск весьма очевиден, особенно если сравнить с данными за 1884–1893 годы, когда в среднем их ежегодно совершалось менее 90 тысяч. Общество деградировало?

Историк Борис Миронов убежден, что как раз наоборот: увеличение числа преступных деяний — прямое следствие ускоренных темпов модернизации общества. Просто модернизация — это не всегда про высокие технологии и увеличение благосостояния, это еще и про разрушение традиционных социальных связей, люмпенизацию значительных групп населения, разрушение привычных норм и авторитетов. Пример Абрама Балашова (которого, кстати, отправили лечиться в психиатрическую клинику) в этом смысле тоже весьма характерен: столкновение привычных ему с детства строгих правил с современной художественной культурой на фоне психических девиаций привело к печальному результату.

Резкое обострение криминогенной обстановки отчасти компенсировалось увеличением раскрываемости преступлений: с 40% в 1860-е до 62% в 1913-м. Новые технологии — дактилоскопия, фотография, телефон — служили хорошим подспорьем для сыщиков.

В 1913 году был поставлен рекорд по проценту осужденных на 100 тыс. населения. Наказание в тюрьмах отбывали 169 тыс. человек, а «временное население» — лица, находившиеся под следствием, семьи, добровольно последовавшие за осужденными, бродяги — достигало 900 тыс. человек. Количество тюрем явно не поспевало за ростом числа заключенных, условия постоянно ухудшались, и это было одной из причин резкого роста тюремных самоубийств: до 38 на тысячу человек против 14 на воле.

2013 год В наше время в криминальном хит-параде лидируют преступления, связанные с наркотиками, мошенничеством, и преступления экономического характера. Вообще же динамика преступности за последние 10 лет имеет явную тенденцию к снижению. Что приятно, хотя, если верить Борису Миронову, может свидетельствовать о снижении темпов модернизации. А вот что не изменилось за сто лет, так это внимание нечистоплотных граждан к чужому имуществу: динамика преступлений против собственности неуклонно росла в начале двадцатого, растет она и в начале двадцать первого века.

И еще одно обстоятельство — заметное число преступлений, совершенных пришлым населением. В 1913 году это были новые жители крупных городов — в основном выходцы из деревень, сегодня — мигранты из соседних государств. Как ни странно, это может быть основанием для оптимизма: удалось же ассимилировать и встроить в городскую жизнь большинство вчерашних селян.

Революционеры

В 1913 году основные революционные силы в тупике. В различных частях империи возникают волнения и даже отдельные восстания, но в основном партии занимаются выяснением отношений. Эсеров лихорадит, центр партии потерял свой авторитет после разоблачения Евно Азефа, одного из руководителей социалистов-революционеров, долгое время сотрудничавшего с охранкой, и других подобных скандалов. Боевая группа уже два года как распущена. Партия пытается понять, какой она должна быть: централизованной или децентрализованной. А тем временем на местах партийные газеты умирают от нехватки денег. Хотя именно в 1913 году начинается процесс восстановления партии снизу — активизируются региональные ячейки. Один из эсеров описывает свою работу так: «Все свои старания приложить к тому, чтобы доставать литературу и имеющиеся кружки снабдить пропагандистами».

Эсеры бойкотировали выборы в III и IV Государственную думу, а социал-демократы нет — и получили 15 мандатов в IV Думе. Хотя социал-демократы тоже занимаются выяснением отношений. В августе их единая фракция окончательно распадается: у меньшевиков оказывается восемь мандатов, у большевиков — семь.

Но после прошедшей в 1912 году Пражской конференции РСДРП распадается не только на большевиков и меньшевиков, но и на более мелкие фракции, которые спорят по тактическим и стратегическим вопросам. Меньшевики пытаются понять, оставаться ли им на нелегальном положении или стать системной оппозицией. «Партийцы» стоят за сохранение подпольной партии, «ликвидаторы» — за упразднение РСДРП и создание легальной социал-демократической партии европейского типа. На похожих позициях стоит и «августовский антипартийный блок Троцкого».

Большевики за нелегальную деятельность, хотя шесть их депутатов активно участвуют в работе Думы. На 1913 год приходится пик так называемой страховой кампании. В 1912-м были приняты новые страховые законы, по которым было разрешено создавать больничные кассы для рабочих. Фактически это был первый шаг к социальному государству на немецкий манер. Однако деньгами заинтересовались оппозиционные партии, в итоге в 1913–1914 годах развернулась борьба за контроль над кассами. Большевики использовали их для финансирования партии.

2013 год «Болотные лидеры потерпели поражение. Они крутятся как угри на сковородке, не желая признать поражение. Они изобретают десятки способов (вот и выборы в КС), чтобы продлить протест, для того чтобы его возглавлять. Но они потерпели поражение. Они — побежденные» — так комментирует ситуацию в стане революционной оппозиции писатель и национал-большевик Эдуард Лимонов. Но состояние умов революционеров, как мы видим из истории, ничего не говорит о том, грядет ли новая русская революция.