Ростом он был метр девяносто четыре. В Советском Союзе такой рост определял судьбу – плановая действительность не принимала гигантов не только духа, но и тела.
Всю жизнь изнывая в путах слишком коротких штанин и тесных рукавов, Довлатов был гигантом, вынужденным жить по правилам лилипутов. Масштабы никак не совпадали.
Я все жаловался – не печатают.
– Я знаю, что нужно сделать, – вдруг произнес Уфлянд.
– Ну?
– Напиши тысячу замечательных рассказов. Хоть один да напечатают...
Вот тут я и подумал – может, он дурак?
При таких масштабах свой путь не выбирают – суслик может вольготно шнырять по земле, слон скован отсутствием простора.
В двадцать один год Сергей становится лагерным надзирателем. Конечно, он во всем был виноват сам. Так безответственно относиться к учебе, влюбляться в разгар сессии, не уметь расположить к себе преподавателей – разве же это хорошо? Преступление было наказано самым естественным и правильным образом: с филфака ЛГУ нерадивого студента изгнали, оступившегося гражданина приняла в свои надежные руки армия и отправила служить охранником исправительной колонии в Коми. Самое место для чувствительной артистической натуры, без шуток. То есть творцу были предоставлены все возможности свихнуться (мимо!), спиться (попал!), опуститься (ранен!), понять, что жизнь, здешняя по крайней мере, это алмазный сплав боли, смеха и глупости (убит!).
В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей. Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости оставалось неизменным.
Бродский отмечал, что из армии Довлатов вернулся ошеломленным. Это, конечно, не совсем так. Из армии Довлатов вернулся просветленным. Трагикомичность всего сущего стала даже не основой его творчества, нет, он просто постоянно видел колесики этого механизма в любых декорациях и иначе уже смотреть не умел.
– Шикарный букет, – говорю.
– Это не букет, – скорбно ответил Жбанков, – это венок!..
Из Ленинграда он переехал в Таллин, работал внештатным журналистом и штатным кочегаром. Очень по-довлатовски. Его внешний вид сразу вызывал ощущение неблагонадежности: слишком габаритная фигура в сомнительных обносках. Потом он напишет оду своей одежде тех лет.
Я чуть не зарыдал от жалости к себе. Ведь мне тридцать шесть лет. Восемнадцать из них я работаю. Что-то зарабатываю, покупаю. Владею, как мне представлялось, некоторой собственностью. И в результате – один чемодан. Причем довольно скромного размера. Выходит, я нищий? Как же это получилось?!
В сборнике «Чемодан» мы познакомимся с историей нейлоновых носков в горох, вельветовой куртки Фернана Леже, единственного приличного костюма, купленного редакцией, чтобы Довлатову было в чем ходить на похороны. Его часто посылали на похороны, он очень хорошо носил гробы, сильный человек.
В своем завещании он указал, чтобы никто и никогда не смел издавать сборника его газетных заметок. Жаль. Наверное, и там он ухитрялся иногда незаметно блеснуть. «Звездный час для крупного рогатого скота» и все такое.
Писатель, зарабатывающий на жизнь текстами, которых он стыдится, – неприкаянное, трагическое существо. Женщины Довлатова обожали. Он был огромный и бесприютный. Он был потомком двух маленьких, недоистребленных наций – армян и евреев. В нем чувствовалось мужественно переносимое страдание. Женщин это возбуждает. Он не умел обращаться с женщинами. Женщины это любят. Его можно было взять за рукав и повести ужинать, а он бы шел покорно и недоумевающе. Женщин это окрыляет.
Женщины Довлатова обожали. Он был огромный и бесприютный.
Женщины забирали его в свою жизнь, гладили ему рубашки, рожали дочерей, потом уходили.
Он смирялся на всех стадиях отношений.
Легенда гласит, что свою первую жену, красавицу Асю Пекуровскую, он любил страстно, ревновал самоубийственно и пытался застрелить, когда Ася ушла к Василию Аксенову.
Потом уже Довлатов замер, затаился, не позволял себе больше так чувствовать.
Именно Ася в недавнем интервью сказала о Довлатове очень важную вещь: «Довлатов был по-человечески талантлив, а все остальное было второстепенным: ну, несколько рассказов, в общем-то, и все».
Да, именно так. Время у него было – и больше, чем отпущено в наших палестинах творцу обычно, талант был и был потенциал, а в результате – «ну, несколько рассказов, в общем-то, и все». Анекдоты, записки на полях, соло на ундервуде. Один незаконченный роман. Изумительная переписка, с Захаровым например. Такое ощущение, что нам чего-то сильно недодали.
Да, он разошелся на цитаты, на сборники афоризмов, на демотиваторы – всюду мы найдем меткие довлатовские высказывания. Сам же писатель проскальзывает между нашими ищущими пальцами.
Такой большой – и это все?
Он всю свою жизнь писал – заметки в советские выморочные газеты, статьи в эмигрантскую прессу уже в Нью-Йорке, и расходовал себя за океаном на такую же сиюминутность, как и в СССР.
Как-то жить надо всюду. А так как рыдать от жалости к себе – дело утомительное, начинаешь бравировать умением смиряться с обстоятельствами. Лирический герой автора – король треша, принц помойки.
– Ты можешь пить из бумажных стаканчиков?
– Мне случалось пить из футляра для очков.
Рейнхард уважительно приподнял брови.
Мы выпили по стакану бренди.
– Можно здесь и переночевать, – сказал он, – только диваны узкие.
– Мне доводилось спать в гинекологическом кресле.
Рейнхард поглядел на меня с еще большим уважением.
Из СССР его просто выставили. Он не был реальным диссидентом, пытался не вступать ни в конфликты, ни в контакты с властями, изображал по мере сил конформизм. Даже пил не сильно больше коллег, хотя отличался мрачностью и размахом в запоях. Но все-таки он по-прежнему был несуразно огромным сомнительным пятном на светлом ландшафте советского Таллина. В конце концов Довлатов был арестован и ему настоятельно порекомендовали подать документы на воссоединение с семьей (жена и дочка Сергея незадолго до того уехали в США).
В 2014 году его именем в Нью-Йорке назвали улицу. Даже не улицу, а перекресток. Совсем крошечный. На английский переведена его «Зона» и пользуется даже популярностью, а перевод – очень хороший – сделала Катерина Довлатова, младшая дочка Сергея, тот самый легкий сверток:
Когда-то ее не было совсем. Хотя представить себе этого я не могу. И вообще, можно ли представить себе то, чего не было? Затем ее принесли домой. Розовый, неожиданно легкий пакет с кружевами.
Вроде бы Довлатов был таким же паршивым отцом, как и мужем. Безответственным, отстраненным, все таким же неприкаянным. И все так же привлекал к себе женщин, что было некстати для отца семейства.
После переезда в Штаты с ним произошло событие, общее для всех русских литературных эмигрантов той волны. Они приехали в никуда и стали никем. Главная проблема эмиграции для писателя – это то, что мир вокруг – ненастоящий. Иная система знаков и символов, другие правила игры, и, что самое главное, ты безразличен к жизни вокруг и жизнь отвечает тебе взаимностью. У некоторых это со временем проходит, они вписывают себя в новый пейзаж. С Сергеем Довлатовым чуда перерождения, видимо, не произошло.
После переезда в Штаты с ним произошло событие, общее для всех русских литературных эмигрантов той волны. Они приехали в никуда и стали никем.
Он и женщину-то горячо любил только раз.
Вряд ли я стану американским певцом. Или киноактером. Или торговцем наркотиками. Кроме того, я по-прежнему не умею водить автомобиль. Не интересуюсь рок-музыкой. А главное – плохо знаю английский.
Недавно дочь сказала... Вернее, произнесла... Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:
– Тебя наконец печатают. А что изменилось?
– Ничего, – сказал я, – ничего...
Он никогда не застегивал воротник рубашки, подставляя миру обнаженный кадык и ключицы. Душа нараспашку? Нет, просто воротники были слишком тесны для могучей шеи. А когда появились рубашки с нормальными воротниками, выяснилось, что старые привычки не меняются.
Мы смотрим на американские снимки Сергея Довлатова в последние годы жизни. Коротковатые джинсы, клетчатые рубахи, кожаная куртка мешком, голое горло – грызи, кто хочет.
Голодные мансарды богемного Парижа вдохновляют, окопные вши Ремарка забываются при виде чахоточной девушки в последнем платье «Баленсиага», генералы песчаных карьеров одеты в сверкающую броню загорелых юных мышц, но что чарующего можно найти в диссидентской кочегарке, из которой вышел к нам Сергей Довлатов, в обитых ДСП скучных советских редакциях, в лагерной караулке?
Неужели придет время, когда югославские туфли, бережно носимые седьмой сезон в любую погоду, и гэдээровский почти приличный костюм будут скрупулезно воссоздавать, пытаясь понять аромат самой непрекрасной из всех эпох?
И тогда, конечно, измученный, пьющий и насмешливый человек огромного роста, тщетно пытающийся вести себя «как положено», станет ее символом.
ПРИМЕТЫ СТИЛЯ
Растительность на лице
Это вызов. Комсомольские и партийные работники непременно брились. Как и все приличные советские люди (только в южных республиках допускались усы).
Клетчатая рубашка
На белой слишком видны пятна. Цветные однотонные – дефицит. Все остальные расцветки придуманы ивановскими дизайнерами-ударниками: рыбки с якорьками и цветочки с вензелями. Клетка – беспроигрышный вариант.
Куртка
Кожаная, замшевая, вельветовая. В противовес общепринятым пиджаку, плащу или пальто. Куртка – признак вольнодумца. Замшевая куртка – предмет мечтаний любого интеллигента позднего СССР.
Кепка из кожзама
Ну не шляпу же носить. Зимой можно сменить на ушанку, правда, ушанки часто куда-то с головы исчезают. Особенно если из ценного меха.
Ботинки
«Кто живет в мире слов, тот не ладит с вещами», – говорил Довлатов, но на обувь этот принцип не распространялся: он носил неубиваемые рабочие ботинки Red Wing Classic Moc 875.
Мягкость и покладистость в отношениях с дамами
Женщины – существа загадочные, и разгадывать их – дурная затея. Если женщина что-то настойчиво от вас требует – дайте ей это, целее будете.
Щедрость
На завтрашний день планов строить не принято, если гулять – то до последнего рубля.
Равнодушие к политике
Так как абсурд повсюду, то нет никакого смысла пытаться что-то изменить.
Сутулость
Ведь это нескромно – быть на голову выше прочих.
0
