ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Март 19, 2021

Но это была демонстрация, не более. Настоящее понимание того, какой бедой я ворвалась в жизнь оставленной ради меня женщины и двоих ее сыновей, пришло позже. Когда сама наконец узнала, что такое семья и что значит расставание для людей, которые проросли друг в друга корнями.

Она очень страдала. Умоляла мужа вернуться хотя бы ради детей. Я об этом знала, но не испытывала ни малейшего чувства вины. Напротив — возмущалась и недоумевала: «Как можно пытаться удерживать мужчину, которому ты больше не нужна? Мы любим друг друга, хотим быть вместе, и никто и ничто не вправе этому мешать!»
С момента нашего расставания прошло двенадцать лет. Мой бывший возлюбленный — актер, и волей-неволей нам приходится сталкиваться: на мероприятиях, устраиваемых СТД, кинофестивалях, на съемках телепередач. Не скажу, что эти встречи оставляют меня совершенно равнодушной, — каждый раз из глубины души поднимаются горечь и стыд. Но адресованы они не Актеру, а его жене. Мне кажется, я смогу от них избавиться, если судьба когда-нибудь нас сведет и она захочет меня выслушать. Я знаю, что скажу: «Простите. Я была последней дрянью, куском дерьма. Единственное, что может служить мне оправданием, — не понимала, что творю».
Иногда спрашиваю себя: почему тогда, двенадцать лет назад, мне было так больно? Почему после его ухода казалось, что мир рухнул, погребя меня, размолотую в пыль, под руинами? Да, я сильно его любила. Да, меня пугало грядущее одиночество. Но было еще кое-что. Уязвленное самолюбие. Актер оказался первым, кто меня бросил. Прежде мужчин я оставляла сама.
Мне было четырнадцать, когда на летних каникулах наш класс поехал в Подмосковье, в трудовой лагерь от Сельхозакадемии имени Тимирязева. Выходя из автобуса, я встретилась взглядом с красавцем-брюнетом, наблюдавшим за высадкой школьного десанта. Господи, как он был хорош! Высокий, стройный, с черными раскосыми глазами и гривой волос цвета воронова крыла. Вечером была дискотека, и он пригласил меня на танец.
«У тебя необыкновенные глаза — тебе кто-нибудь об этом говорил? — Я помотала головой, внутри все трепетало, а горло сдавило так, что открой я рот, из него наверняка вырвался бы жалкий нечленораздельный писк. Почувствовав мое волнение, он мягко улыбнулся: — Как тебя зовут, уже знаю. Спросил у твоих одноклассников. А я Улугбек».
После танцев он пошел провожать меня до девчачьего корпуса. По дороге рассказал, что ему двадцать восемь, окончил академию, отслужил срочную в морской пехоте, сейчас учится в аспирантуре, а в свободное время занимается восточными единоборствами.
— Теперь понятно, почему ты так двигаешься, — выдохнула я, обретя наконец возможность говорить. — Улугбек вопросительно поднял брови — густые и ровные, будто нарисованные колонковой кисточкой. — Как леопард. И танцуешь очень хорошо.
Он рассмеялся:
— Спасибо за комплимент.
Так начался мой первый настоящий роман.
В Москву мы вернулись вместе, и вскоре Лулу (это прозвище я ему придумала) стал бывать у нас в доме. Сначала на правах Маниного друга, а потом — и жениха.
Когда предложил выйти за него замуж, я, не задумываясь, ответила да. Посиделки с подружками, конкурсы чтецов, на которые меня постоянно отправляла школа и к которым я готовилась самым серьезным образом, занятия музыкой, танцплощадка, куда мчалась сломя голову, — все это осталось в прошлом. Я видела себя хозяйкой большого дома, окруженной кучей детишек, — и все похожи на Лулу. Было лишь одно досадное обстоятельство — чтобы нас расписали, мне должно было исполниться шестнадцать.
Внешне к раннему замужеству дочери мои родители отнеслись спокойно. А что им, собственно, оставалось? Запереть меня? Так сбежала бы! Мне объясняли, что значит быть восточной женой: полностью зависимой от мужа, беспрекословно выполняющей все сложившиеся в его семье правила, соблюдающей обряды, традиции.
Я упрямо твердила:
— Все это ерунда. Главное, что мы любим друг друга.
И каждый раз слышала:
— Хорошо. Делай как знаешь, но помни: мы тебя предупреждали.
Через полгода после знакомства с Лулу в Москву приехали его мама и старшие братья — официально просить моей руки. Сватовство состоялось, и в узбекском Ургенче для молодой семьи начали строить дом.
Конечно, Улугбеку было мало наших «детских» отношений: прогулок за ручку, объятий, поцелуев, но на близость он решился только тогда, когда, получив благословение с обеих сторон, мы стали женихом и невестой.
Лулу был очень бережен и нежен. И наверное, я должна быть благодарна судьбе за то, что моим первым мужчиной стал не сверстник, а человек вдвое старше — опытный, умелый.
До шестнадцатилетия оставалось всего полгода, когда я поехала в молодежный лагерь «Ювента» в Мытищах — последнее незамужнее лето хотелось провести среди сверстников. Первое, что извлекла из чемодана по прибытии, было фото Улугбека в форме морского пехотинца. Портрет занял почетное место на тумбочке. Но уже через неделю я поймала себя на том, что вспоминаю о будущем муже, только когда вижу этот снимок. В «Ювенте» мне открылась совсем другая жизнь — ребята писали стихи, музыку, ставили спектакли. И с каждым днем я все отчетливее понимала: «Это мое! То, чем хотела бы заниматься». Хозяйкой дома, по которому бегают дети, больше себя не видела.
Мы встретились на следующий день после моего возвращения из «Ювенты». Помню его счастливые глаза, раскинутые для объятий руки и свои слова: «Лулу, я больше тебя не люблю».
Он стоял передо мной на коленях, плакал, умолял одуматься, а в моем сердце не было ни жалости, ни раскаяния.
Через несколько лет, когда начнутся репетиции спектакля «Царская охота», мой главный учитель в профессии Владимир Владимирович Иванов скажет: «Нет никого страшнее разлюбившей тебя женщины». Я вспомню себя ту, пятнадцатилетнюю, и соглашусь.
Окажись на месте Улугбека другой, наверняка возненавидел бы и начал мстить. За то, что пришлось объясняться с родней и соседями, так и не дождавшимися, когда юная москвичка войдет женой в новый дом, за то, что он, взрослый восточный мужчина, стоял перед девчонкой-соплячкой на коленях. Другой бы возненавидел, а Лулу простил...
Несколько лет назад он приезжал в Москву. Мы встретились как два дальних родственника, которые когда-то жили по соседству, дружили, а потом разъехались в разные концы и долго не виделись. Я рассказала о себе, Улугбек достал фотографии двоих сыновей и жены. Со снимка застенчиво улыбалась красивая узбечка.
— А твой портрет стоит у нас в гостиной, — неожиданно признался Улугбек.
Я удивилась:
— В самом деле? И жена не протестует?
— Она с уважением относится и к моему прошлому, и к тебе. А братья, когда по телевизору идут фильмы с твоим участием, обязательно звонят: «Улугбек, включай телевизор — Машу показывают!» Гордятся, что когда-то были знакомы с тобой.
Встречаясь с ним взглядом, видела в его глазах прежнюю нежность. Но тонкий, умный Лулу ни словом, ни намеком не дал понять, что в его душе осталось какое-то чувство. Наверное, не хотел, чтобы между нами возникла неловкость.
Я уже успела побывать замужем и растила ребенка, когда однажды у нас с мамой состоялся разговор об Улугбеке.
— Неужели ты отпустила бы меня в Узбекистан? Разрешила в шестнадцать лет выйти замуж?
— А разве кто-то вправе, пусть даже и родители, вмешиваться в чужую жизнь? — ответила мама вопросом на вопрос. — Большое заблуждение думать, что дети — твоя собственность и ты можешь диктовать им, как поступать. Но вообще-то... — она замолчала, лукаво вздернув бровь, — ...вообще-то я знала, что ты передумаешь. Откуда, не спрашивай. Просто знала — и все.
Уверена, что мама заранее знала и о том, как сложится моя жизнь с Владиславом, отцом моего сына.
Поступив в Театральное училище имени Щукина, я перебралась в общежитие. Конечно, могла ездить на занятия и из родного Долгопрудного, но мне хотелось с головой окунуться в студенческую жизнь, хлебнуть полной ложкой самостоятельности.
На общежитских посиделках то и дело всплывало имя некоего Влада. Даже третьекурсники, к которым мы, только-только получившие студенческие билеты, обращались на «вы», говорили о нем с восторженным придыханием: «Этот парень — гений! Он перевернет театр! Неудивительно, что догмы, которыми пичкают в вузах, ему совершенно неинтересны. Учился в ГИТИСе — ушел, с лету поступил в «Щепку», но и там не задержался...»
Я домывала в комнате пол. С заткнутым за пояс подолом, двигая таз с грязной водой, выползаю задом в коридор и вижу две пары мужских ног. Поднимаю глаза — стоит один из третьекурсников, с которым у меня только-только начали завязываться романтические отношения, а рядом с ним парень, похожий на врубелевского Демона. Обведенные черными кругами огромные зеленые глаза, взгляд, обращенный куда-то внутрь, будто растрепанные ветром волосы.
— Знакомься, — говорит третьекурсник. — Это Влад, о котором ты столько слышала.
Я бормочу:
— Здрасте, — и продолжаю стоять как вкопанная. С подоткнутым подолом, держа в руке тряпку, с которой в мою тапку стекает грязная вода.
Его странность была так притягательна, что я влюбилась с первой минуты. Влюбилась так, что готова была бежать к нему босиком по снегу.
Через несколько дней мы стали близки. А еще через пару месяцев я почувствовала, что со мной творится что-то неладное. Что именно, подсказали однокурсницы: «Тебя что, тошнит? Немедленно иди к гинекологу, а то будет поздно!»
Еще по дороге в консультацию решила: буду рожать.
Врач, подтвердив «диагноз» однокурсниц, спросила:
— Ты уверена, что хочешь оставить ребенка?
— Уверена.
— Восемнадцать лет, только поступила в институт — не самое удобное время матерью становиться. — Я молчала. — Отец ребенка в курсе?
— Пока нет.
А Владик между тем пропал. После занятий я бежала в общежитие и ждала его до позднего вечера, боясь отлучиться даже в магазин. Ночами плакала в подушку. Девчонки успокаивали: «Не переживай — придет. Он ведь и раньше мог не появляться по нескольку дней».
Не хочу быть несправедливой к своим утешительницам, но скорее всего одна из них успела рассказать Владу и о моей беременности, и о том, что я хочу оставить ребенка. Он испугался — и исчез.
На середине срока решила сознаться родителям. Но сначала поделилась со старшим братом, который всегда был моим лучшим другом. Выслушав, Саша сказал: «К маме пойдем вместе. А потом уж втроем подумаем, как преподнести информацию отцу».
Вечером в доме случился скандал. Папа рвал и метал — не столько из-за того, что незамужняя дочь ждет ребенка, сколько потому, что узнал новость последним. В конце концов семейный совет решил, что я должна немедленно переселяться обратно домой — будущей матери следует хорошо питаться и быть под присмотром близких: не дай бог, что случится.
Влад позвонил дня через три после моего возвращения.
— Привет. Как дела? — голос звучал настороженно.
— Нормально. Почему тебя не было так долго? Я ждала, хотела поговорить.
— Говори.
— У меня будет ребенок.
— От кого?
Я поначалу даже не поняла вопроса. Переспросила:
— Как «от кого»? От тебя.
— Это невозможно. Я вообще не могу иметь детей.
Бросив трубку, я забилась в истерике. На крики прибежала мама. Кое-как вытащив из меня подробности разговора с Владом, жестко скомандовала: «Немедленно прекрати рыдать! Теперь ты не имеешь права думать о себе. Только о нем», —и показала рукой на мой живот.
Рыдать я больше не рыдала, но кто мог запретить мне помнить о любимом Владе каждую минуту? Бросалась к телефону на любой звонок, идя по улице, вздрагивала всякий раз, когда в толпе мелькала высокая худая фигура и темная растрепанная шевелюра.
До родов оставалась пара месяцев, когда руководитель курса Владимир Владимирович Иванов сказал: «Если сейчас, до появления ребенка, сдашь сразу две сессии, летнюю и зимнюю, можешь не брать академический. Вернешься после Нового года ко мне, на свой курс». Не была бы на тот момент такой тяжелой, наверное, запрыгала бы от радости! О том, что придется расстаться с Учителем, я боялась даже думать. Как сдавала разом две сессии — разговор особый. Стоило моему животу появиться в дверях аудитории, как раздавался голос преподавателя: «Аронова? Давай зачетку! Четверки хватит?» Я радостно кивала и через минуту уже открывала дверь другой аудитории...
В роддом меня сопровождала мама. Всю дорогу я слушала ее наставления:
— Будет очень больно, но знай одно — когда-нибудь это закончится. И думай только о маленьком. О том, что ему больнее и страшнее во сто раз, чем тебе. Делай все, что говорят врачи!
Я прижалась щекой к маминой щеке:
— Сегодня я видела его во сне.
— Кого?
— Своего сына. Он был таким смешным и милым. С большим носом, надутыми губами. Очень похож на лосенка.
Во время родов я, помня мамины слова, выполняла все требования врачей. Принимавшая роды акушерка не уставала меня хвалить: «Все бы так себя вели! Молодец!»
Когда сынуля появился на свет и мне его показали, я поразилась: так он был похож на малыша из моего сна.
В тот день выписывали всю нашу палату. Опершись на подоконник, соседки высматривали в окно своих мужей. Я ждала только папу с мамой. И вдруг поверх оттопыренных поп увидела, что они идут втроем — родители и Влад.
Потом мама рассказала, что он позвонил накануне вечером. Будто знал, что завтра меня выписывают. Спросил, куда и когда следует прибыть.
От роддома шли вереницей: впереди Влад, держа сына на руках, следом — мы с мамой, замыкал шествие папа, кативший впереди себя пустую коляску. Всем своим видом отец показывал, что зять ему не нравится. Категорически. Не в восторге от Влада была и мама, но принцип «никто не вправе вмешиваться в чужую жизнь» по-прежнему действовал.
Владислав Гандрабура поселился в нашем доме. Впрочем, «поселился» — громко сказано. Он приходил и уходил когда ему вздумается. Пробыв дома день, мог исчезнуть на неделю-две. Был как вольный ветер, а я не смела упрекнуть даже словом, потому что по-прежнему любила и боялась потерять. Укачивая на руках сына, смотрела в окно: не идет ли? А когда появлялся на пороге, бросалась на шею: «Наконец-то! Я так соскучилась!» Не смогла отказать любимому и в просьбе назвать сына его именем, хотя с того дня, когда узнала на УЗИ, что жду мальчика, звала его Сашей. В свидетельстве о рождении моего первого ребенка записано: «Владислав Владиславович Гандрабура».
Накануне моего возвращения в училище мама уволилась с работы, чтобы ухаживать за внуком. Папиной зарплаты инженера в «почтовом ящике» и моей стипендии хватало только на то, чтобы не умереть с голоду. Ждать помощи от Влада не приходилось. К счастью, меня, второкурсницу, пригласили в Театр имени Вахтангова. Утром ехала на занятия, в обед мчалась на репетицию, вечером — на спектакль. По дороге домой нагружалась продуктами и до полуночи готовила, стирала и гладила. Наверное, если бы, родив ребенка, я вместе с ним села на шею родителям, меня бы осуждали. Но я пахала сутками, лишив себя даже самых маленьких радостей студенческой жизни: посиделок в компаниях, походов в кино, на танцы, участия в капустниках. У кого бы при таком раскладе повернулся язык упрекнуть меня в том, что родила от человека, которому ребенок совсем не нужен?
Впрочем, однажды мама преподала мне урок, который я запомнила на всю жизнь.
На репетиции меня похвалили, и домой я ехала страшно гордая собой и своими блестящими успехами. И вдруг, едва переступив порог, услышала:
— В ванной целый таз подгузников, их надо выстирать. Перекуси — и займись. Чистых почти не осталось.
Я молча прошла на кухню и встала там, прикрыв глаза и прижав пальцы ко лбу.
— Маша, ты меня слышишь?
— Подожди, мама! Мне сейчас не до подгузников. Надо кое-что обдумать, решить, каким будет рисунок роли.
Мама молча вышла, взяла в ванной таз, вернулась на кухню и вывалила его содержимое мне под ноги. Отшвырнула алюминиевую посудину в сторону — она с грохотом откатилась в угол кухни — и удалилась в комнату, где спал внук.
Всю мою богемность как рукой сняло. Или смыло — не слишком приятно пахнущей водой.
Вскоре я снова забеременела. Сообщила об этом Владу. Он пожал плечами: «Поступай как знаешь». В общем-то иного ответа я от него и не ждала.
Собираясь на аборт, уговаривала себя: «Если оставлю этого ребенка, с учебой и театром придется проститься навсегда. И как я буду их растить — без работы, без профессии?» Доводы казались убедительными, но когда, вернувшись из больницы, села возле кроватки спящего Владика, сердце сжалось от ужаса и боли: «Вот только сейчас я убила точно такого же...»
Уснуть в ту ночь не смогла. В висках стучало: «Ты совершила грех, которому нет прощения!»
Владику было два года, когда мы с его отцом расстались окончательно. Несмотря на свою сверхэмоциональность, я человек терпимый и терпеливый. Внутри у меня есть некая банка, которая должна наполниться, чтобы я перестала рваться душой к любимому человеку — звонить, искать встреч и получая пинки и оскорбления, бесконечно прощать. Но когда сосуд наполняется и закрывается крышкой — все, возврата к прошлому больше не будет. Последней каплей в банке под названием «Владислав Гандрабура-старший» стало то, что он поднял на меня руку. В тот вечер Влад пришел домой вместе с приятелем, они выпили, я осмелилась что-то сказать поперек и получила пощечину.
«Уходи и больше не возвращайся», — мой голос звучал почти спокойно. Влад собрал вещи и закрывая за собой дверь, даже не оглянулся.
Наверное, я еще долго переживала бы эту потерю, если бы не заболела мама. Тяжело, неизлечимо. Мы с папой и братом, несмотря на прогноз врачей, не оставляли надежды: договаривались о консультациях со светилами медицины и со знахарями, доставали по сумасшедшим ценам какие-то ампулы, таблетки, травяные сборы. Все было напрасно — мама сгорала на глазах.
Последний месяц она уже не вставала с постели. Физические страдания притупляли наркотики, а от моральных лекарств не существует. Ей, эстетке с манерами английской леди, которую даже домашние никогда не видели в халате и без прически, собственная беспомощность, все эти судна, подгузники казались непереносимыми. Она с утра до вечера просила Бога только об одном: «Забери меня к себе, Господи! Избавь от этого чудовищного тела!»
В тот вечер у маминой постели дежурил брат — он уже жил отдельно, со своей семьей, но все выходные и свободные вечера проводил у нас. Пожав высохшую, будто обтянутую пергаментом руку, Саша сказал: «Родная моя, вся беда в том, что Он тебя не слышит. Ты же некрещеная...»
В Бога мама не верила. Нет, она не была атеисткой в классическом понимании этого слова. Для нее существовали высший разум, высшая справедливость, но попов она не любила, а храмовые службы называла церковным театром. Мы с братом приняли крещение уже взрослыми: я сразу после окончания школы, он — будучи студентом.
Вернувшись после спектакля, я столкнулась с Сашей в прихожей. Он торопливо шнуровал кроссовки.
— Ты куда?
— За батюшкой! Мама согласилась покреститься.
Священнослужитель, которого привез Саша, был похож на монаха, сыгранного в фильме «Остров» Петром Мамоновым. Отец Владимир пробыл в комнате мамы больше двух часов. Окрестил, исповедовал, соборовал.
Вскоре после ухода батюшки мама впала в кому, а через три дня, не приходя в сознание, умерла.
Наутро мы с папой и братом поехали в храм — заказать отпевание. Мужчины пошли к отцу Владимиру, а я, оставшись в машине, задремала — сказалась бессонная ночь. Мне снилось, что мама бежит навстречу, не касаясь земли и широко раскинув руки. В чем-то белом, развевающемся на ветру. Ее глаза светились радостью.
Я проснулась с улыбкой на губах и ощущением, что камня, который лежал на душе последнее время, больше нет.
Маму отпевали в церкви. Когда гроб с телом стали выносить, отец Владимир, глядя вслед скорбной процессии, произнес: «Святую хоронят».
Крещением перед смертью мама сняла с себя все грехи. Прежде всего грех гордыни — она была очень гордой женщиной... И ушла с земли чистой, как того и заслуживала.
На следующий день после похорон мы сидели с Сашей за длинным, составленным из нескольких столом. За ним вчера кормили родных и соседей поминальным обедом.
— Мне сегодня приснилась мама, — сказал Саша.
— Как она тебе приснилась?
— Будто я стою на тропинке, по которой вы с ней всегда гуляли, а она в чем-то белом, развевающемся...
— ...бежит навстречу с раскинутыми руками, будто хочет обнять?
Саша оторопел:
— Д-да. А откуда ты знаешь?
Услышав, что мне приснился точно такой же сон, Саша впервые за долгое время улыбнулся:
— Значит, ей там хорошо.
Больше ни мне, ни брату мама не снилась, но с ее уходом из нашего дома будто вынули душу. Теперь вечерами отец сидел в кресле, зажав голову руками и глядя в пол. Даже Владик, которого обычно нельзя было и минуты удержать на одном месте, больше не носился с дикими воплями, а о чем-то тихо разговаривал в своем углу с подаренными бабушкой игрушками. В двадцать три года я осталась старшей женщиной в семье и должна была искать где-то силы, чтобы обогреть большой осиротевший дом. Старалась: готовила, убирала, читала сыну сказки, приносила папе кассеты с новыми фильмами, но все равно казалось — по комнатам гуляют сквозняки...
Со дня смерти мамы прошло несколько месяцев, когда однажды вечером папа вернулся домой взволнованным и немного смущенным:
— Маша, мне нужно тебе что-то сказать... Я встретил женщину. У меня завтра свидание.
Первым чувством, которое вызвали эти слова, была обида: как он мог так быстро забыть о своей любви к маме?! Потом пришел страх: теперь я останусь совсем одна. Но в глазах отца — казалось, навсегда потухших — светилась надежда, а во всем облике читалась отчаянная просьба: «Пойми меня, дочка, не осуждай...» Я заставила себя улыбнуться, а потом взяла деловой тон:
— Ты только посмотри на свои руки! Разве можно таким неухоженным отправляться к женщине? Давай я сделаю тебе маникюр.
Утром следующего дня мы пошли вместе в магазин, где купили ему рубашку и галстук.
Вскоре отец познакомил меня с Татьяной Михайловной. Она оказалась милым и добрым человеком. Одной встречи было достаточно, чтобы понять: папе с ней будет уютно и надежно.
И все-таки его переезд стал для меня ударом. Вечерами мерила шагами ставшую огромной, будто раздавшуюся в размерах двухкомнатную квартиру, и сердце рвалось от собственной брошенности и неприкаянности. Я готова была довольствоваться видимостью семьи — и привела в дом мужчину, которого совсем не любила. Тем не менее год, что мы прожили вместе, оставил только добрые воспоминания. Будучи человеком далеким от мира кино и театра (Леша занимался компьютерным программированием), он ни разу даже намеком не дал понять, что ревнует меня к профессии, не высказывал неудовольствия моими поздними возвращениями после спектаклей, многочасовыми съемками на телевидении. Умный, веселый, он смог стать настоящим другом и мне, и Владику. Другом, но не более...
А потом в моей жизни появился Актер. И вместе с ним страсть, от которой Земля могла сбиться с орбиты. Алексей сразу все понял и ушел, избавив меня от объяснений.
Мы встречались с Актером уже четыре месяца, пока однажды не услышала: «Сегодня рассказал о нас с тобой жене. Теперь можем не скрываться».
В тот же вечер он переехал ко мне.
Никогда не говори «никогда». Еще студенткой я дала себе слово: не встречаться с женатыми мужчинами и не разрушать чужие семьи. И вот теперь этот обет нарушила.
Чем закончилась та моя попытка быть счастливой, вы уже знаете. О том, какую цену я заплатила за нарушенный обет, еще предстоит рассказать.
Первой, самой малой платой оказалась кража сумки. Она висела в прихожей — со всеми документами и гонораром, на который нам с сыном предстояло жить полгода. Убегая играть во двор, Владик не закрыл дверь — и этим воспользовались. Я схватила телефон и начала набирать номер. И только когда палец застыл на последней цифре, поняла, что звоню Жене Фомину — начальнику транспортного цеха театра. Спроси кто-нибудь меня тогда, почему именно ему, объяснить бы не смогла. Ну подвозил меня, оказавшуюся в то время «безлошадной», несколько раз после спектакля до Долгопрудного, выпили вместе как-то по чашке чая у меня на кухне — вот и все отношения.
Женя примчался меньше чем через час: «Давай думать, кто мог это сделать?»
Забегая вперед, скажу, что воровку мы вычислили и документы вернули, а с деньгами пришлось проститься — укравшая сумку женщина успела их потратить.
Я человек не меркантильный и в другой ситуации вряд ли стала бы убиваться из-за такой пропажи, но тогда, после ухода Актера... Я казалась себе разбитой на кусочки, а теперь по этим мелким кусочкам еще и били молотком.
Женя начал возить меня домой после каждого спектакля. Иногда я смотрела на него из окна гримерки: стоит возле машины, поглядывает на дверь, лицо — как у ребенка, которому вот-вот подарят что-то необыкновенное. Но стоило мне появиться в дверях, тут же напускал на себя сердитость: «Аронова, ну ты едешь или нет? Сколько можно собираться?!»
Меня это забавляло и трогало. Взрослый мужчина, старше на пятнадцать лет, а ведет себя как влюбленный первоклассник.
Вскоре начала находить по утрам под дверью белые лилии. Выведав у кого-то в театре, какие цветы я люблю, Женя тратил на них всю зарплату. Чтобы привезти букет до того как проснусь, ему приходилось ни свет ни заря мчаться из Москвы в Долгопрудный. И это при том, что накануне вечером он, доставив меня домой, к себе возвращался далеко за полночь. Однажды рядом с букетом я обнаружила флакон духов. О том, что на протяжении нескольких лет пользуюсь только ими, я Фомину не говорила...
Мне всегда нравились яркие мужчины. Такие, что мгновенно притягивали к себе все взгляды, в минуту становились душой любой компании. Способные подать себя, умеющие красиво говорить. Женя оказался совсем другим, но я все чаще вспоминала мамины слова, которые она сказала незадолго до ухода: «Ты будешь счастлива, когда в твою жизнь приду я, но только в мужском обличье. Когда рядом появится человек, который будет любить тебя так же сильно, как я, и принимать любой, зачастую даже не понимая, что движет твоим настроением и поступками».
Как-то задержалась после спектакля, и в Долгопрудный мы приехали едва ли не под утро. Когда Женя остановил машину возле подъезда, я сказала: «Ну чего тебе ехать сейчас в Москву? Оставайся у меня. В комнате Владика есть большой диван — там тебе и постелю».
За завтраком мы решили, что ему стоит переселиться ко мне до тех пор, пока не отремонтируют мою машину. Три месяца Женя спал на диване в комнате Владика. Он терпеливо ждал, когда я наконец буду готова принять его любовь. И такой день, вернее ночь, настала.
Это было в мае, а в августе мы поехали в Анапу. Фомин хотел познакомить меня с родственниками. В качестве жены. По сути, мы отправились в свадебное путешествие.
Женя учил Владика плавать, они играли в волейбол, бегали наперегонки по пляжу, а я смотрела на них и чувствовала, как все внутри наполняется покоем.
Прошло чуть больше недели, когда сын, обняв меня за шею, прошептал на ухо:
— Мама, а можно я буду звать дядю Женю папой?
За свои семь лет Владик ни разу не спросил, где его отец, и мне казалось — одной меня ему вполне достаточно. Как же мало я понимала!
Сглотнув подступивший к горлу ком, сказала:
— Наверное, можно. Только давай посоветуемся с самим Женей.
Получив согласие, Владик облегченно вздохнул:
— Ну вот, теперь и у меня есть папа.
В тот вечер я уснула абсолютно счастливой.
А ночью мне приснился кошмар. Будто выглядываю из окна и вижу, как к моей машине подскакивают трое парней с бейсбольными битами и начинают колотить по окнам, дверцам, крыше. Я всегда относилась к автомобилям как к живым существам, потому ору: «Ей же больно! Прекратите! Остановитесь!»
Но кричу беззвучно, и парни меня не слышат. Удары обрушиваются снова и снова, летят ошметки краски, осколки стекла.
Утром пересказываю сон Жене и прошу поменять билеты: «Нам нужно немедленно возвращаться домой».
Он не спорит, не говорит «Я не верю в предчувствия», не убеждает остаться. Собирается и едет в кассу. Возвращается ни с чем — достать в августе билеты на поезд в Москву невозможно. Три дня до отъезда я хожу сама не своя.
Наконец садимся в вагон, но пружина внутри меня, кажется, сжимается еще сильнее. Нервным напряжением я объясняю себе и накатывающую волнами дурноту, и отвращение к еде.
В косяке входной двери зияет дыра. Воры вынесли все: одежду, постельное белье, посуду. Даже портфель и тетрадки Владика, которые купили перед отъездом. Всюду разбросаны книги — в них, видимо, искали деньги. По открытым страницам ползает наша черепаха.
Меня мучают тошнота и рвота, нестерпимо болит правый бок, но я твержу себе: «Это от стресса, это пройдет!» — и мечусь по соседям, выспрашивая, не крутился ли кто подозрительный возле квартиры. Наконец узнаю: несколько дней назад какой-то парень долго звонил в дверь и спрашивал у сидевших внизу бабушек, где я. Они, не держа в головах ничего дурного, доложили: уехала на юг, вернется через неделю. По описанию старушек я поняла: визит наносил мой бывший одноклассник Коля. Тот самый, которому я не раз помогала и который клялся завязать с наркотиками.
В его квартире и в квартирах еще двоих одноклассников оперативники нашли почти все украденные вещи. Менять их на «дурь» парни собирались постепенно.
Вечером мне стало совсем плохо. Женя вызвал скорую. Чтобы поставить диагноз, врачу оказалось достаточно одного взгляда: «Гепатит. Причем явно не в первой стадии. Почему тянули? В зеркало посмотреть некогда было? Вы же желтая как апельсин!»
О том, что в спектакль «За двумя зайцами» ввели другую актрису, я узнала случайно. Роль Прони, которую вынашивала как ребенка и за которую получила «Хрустальную Турандот», забрали, даже не сочтя нужным меня известить. Это был еще один удар.
Я лежала на больничной койке с распухшими от капельниц венами и пыталась найти ответ на мучивший вопрос: «За что мне это все?» Перебирала в уме поступки, слова. Так человек, съевший что-то не то на банкете, перечисляет в уме блюда, которые там подавались, и ждет, когда нутро подскажет, чем же он отравился. Понимание «за что?» пришло, когда я назвала имя Актера. И сразу стало легче. Наверное потому, что знала: наказание получила справедливо.
Близилось первое сентября. Владик должен был пойти в первый класс, а выписать из больницы, по самым оптимистическим прогнозам, меня могли только к ноябрю. Я сходила с ума: ребенок остался на попечении чужого дяди, которого едва знает, хоть и зовет папой. От сердца отлегло, когда после торжественной линейки оба моих мужичка явились под окна больничной палаты в отутюженных костюмах, белоснежных рубашках, с аккуратными стрижками. Перекрикивая друг друга, доложили, что питаются отлично, вчера устроили дома генеральную уборку.
Вернувшись из больницы, я нашла квартиру в идеальном порядке. Цветы политы, на плите — суп, в духовке — жаркое в горшочках. Ребенок ухожен, уроки выучены.
— Фомин, ты не устаешь меня удивлять! Оказывается, и готовить умеешь, и вообще... молодец! Как же мне повезло с тобой!
От похвалы Женя аж зарделся:
— Пришлось всему научиться. Спасибо Татьяне Михайловне и моей маме. Инструктировали по телефону, как мясо выбирать, что в какой последовательности в кастрюлю класть.
Отпуск за свой счет, который брал Женя, закончился. Нужно было нанимать для Владика няню. Даже двух. Чтобы одна встречала из школы, кормила обедом, контролировала подготовку уроков, а вторая была рядом до полуночи — пока мы не вернемся. На оплату их услуг ушла бы вся Женина зарплата. «В чем тогда будет смысл моей работы? — спросил Фомин. — Может, мне лучше уволиться и вести дом?»
Это был идеальный выход, но предложить его сама я бы не решилась.
Пока Владик не вступил в растреклятый подростковый возраст, отношения у них с Женей были прекрасными. А потом началось! Возвращаюсь домой — сидят по разным углам, злые, друг на друга не смотрят. Начинаю пытать сына, что случилось. Мотает головой: «Ничего. Все нормально». Вытаскиваю на кухню, устраиваю очную ставку.
Фомина прорывает:
— Я нашел сегодня в его портфеле сигареты! Он не хочет заниматься спортом и курит! Как это можно — мальчишке не интересоваться футболом?
Пытаюсь объяснить:
— Ну не будет он никогда гонять мяч и тягать штангу — пойми! Это для тебя спорт — неотъемлемая часть жизни, это ты, если раз в неделю не сыграешь в футбол или в волейбол, чувствуешь себя не в своей тарелке. Влад другой, и ты его не переделаешь.
— Почему ты ему потакаешь?
— А кто тебе разрешил лазить в его портфель? Мои родители себе никогда этого не позволяли!
— Значит, я плохой отец?
— Нет, просто по гороскопу ты Петух и тебе обязательно надо заклевать молодого собрата!
Мне казалось, выросшая между ними стена никогда не рухнет. Чувствуя себя виноватой в том, что сына растит неродной отец, однажды усадила Владика напротив себя и сказала:
— Я благодарна тебе за то, что никогда не мучил меня расспросами о человеке, от которого я тебя родила. Он жив, и если захочешь, мы сможем его найти. Если тебе эта встреча нужна — только скажи.
— Зачем нам встречаться? — Влад смотрел на меня из-под бровей зелеными отцовскими глазами. — Он за столько лет ни разу обо мне не вспомнил.
Но отца Влад все-таки увидел. В храме, где его отпевали. Это было прошлой осенью.
Мне позвонила бывшая однокурсница Гандрабуры-старшего по ГИТИСу Аня Якунина:
— Маша, у меня печальная новость. Владислав умер. Если хочешь проститься, приезжай сегодня к двум в Саввино — отпевание состоится в Преображенской церкви, где он служил.
— Влад стал священнослужителем?! — это известие поразило меня почти так же, как сообщение о смерти. — Он же не верил в Бога.
— У каждого к Нему своя дорога, у кого — короче, у кого — длиннее. Влад пришел в церковь полтора года назад и говорят, был счастлив. Жалел только, что много лет потрачено на бессмысленные метания, на разработку идей, которым не суждено осуществиться, и театральные проекты, ни один из которых он не довел до конца...
Я тут же набрала номер сына.
Влад отрезал: «Не поеду. У меня есть отец, а этот человек мне никто». Через час перезвонил: «Я подумал и решил, что должен поехать».
Храм был полон прихожан. «Вы тоже с батюшкой проститься? — обернулась к нам какая-то старушка. — Хороший он был. Терпеливый, мудрый не по годам. Жалко, что Господь так рано к себе призвал».
Узнать, от чего умер Влад, я могла только у его мамы. Но увидев ее, черную от горя, с запавшими глазами и потрескавшимися, как от горячки, губами, поняла: расспрашивать ни о чем не стану. Подошла, обняла и сказала: «Я очень любила вашего сына. — Потом взяла за руку Владика: — А это ваш внук».
Губы тети Вали дрогнули — то ли в попытке улыбнуться, то ли от сдерживаемых рыданий.
Когда возвращались домой, Влад спросил:
— А папа знает, что мы сюда ездили?
— Конечно.
— Да, ему надо было об этом сказать...
Отношения между сыном и Женей наладились сразу после того как родилась Сима. Хотя, если честно, я боялась: вдруг сын начнет ревновать нас к малышке и отдалится, уйдет в себя окончательно и бесповоротно.
Разговор начала осторожно:
— Владик, мы с папой целыми днями крутимся возле Симочки, на то, чтобы поговорить с тобой, бывает, нет и минуты. Ты не обижаешься?
— Да ты чего, мам? — Влад вытаращил на меня и без того огромные глазищи и рассмеялся: — Да я рад как не знаю кто, что вы наконец нашли другой объект и не будете доставать меня своим воспитанием!
С чувством юмора у Гандрабуры-младшего всегда был полный порядок.
Симу мы ждали восемь лет. Иногда Женя робко заговаривал о том, что, может, мне стоит обратиться к врачу. Я протестовала: «Всему свое время. Вот стукнет мне тридцать два — рожу девочку».
Как-то еще будучи студенткой, зашла проведать руководительницу театральной студии, в которой занималась до поступления в «Щуку». У Ирины Николаевны Тихоновой был гость. Помню, меня поразили его глаза — полные глубокой печали, даже скорби на молодом, почти юном лице.
— Мой гость умеет гадать по руке, — сказала Ирина Николаевна. — Покажи ему ладонь.
Я спрятала руки за спину:
— Нет, спасибо, не хочу.
— Не бойся. Он плохого не скажет.
Парень мягко взял меня за локоть, вытащил из-за спины руку. С минуту изучал ладонь:
— У вас есть маленький сын, с отцом которого вы недавно расстались.
Я вопросительно посмотрела на Ирину Николаевну: дескать, вы ему рассказали? Она помотала головой: «Нет!»
— А в тридцать два года родите девочку от мужчины, которого разглядите не сразу, но который будет вам опорой до конца жизни.
Я состроила укоризненную мину:
— Уверяли, что узнаю только хорошее, а сами... Это сколько же мне еще ждать судьбоносной встречи!
Через несколько месяцев парень, предсказавший мне судьбу, погиб в автокатастрофе. Узнав об этом, я сразу вспомнила его полные скорби глаза. Видимо, он предвидел и свою скорую кончину.
В марте 2003 года мне исполнился тридцать один год, а из летнего отпуска, который мы провели на Волге, я вернулась беременной. Женя шутил: «Выходит, в великой русской реке водятся не только лещи и щуки, но и маленькие девочки».
В роддом меня провожал Женя. Прощаясь возле дверей, которые вели из приемного в предродовое отделение, сунул в руку маленького клоуна. Смешного, с крошечными бубенчиками на концах раздвоенного колпака: «Он будет тебя охранять».
Когда начались схватки, я зажала игрушку в кулаке и не выпускала до тех пор, пока меня не увезли в родовой зал.
На следующий день новоявленному папе разрешили нас навестить. Когда медсестра положила Жене на руки дочку, он заплакал. Взрослый, сорокасемилетний мужик...
Детскую комнату Фомин подготовил сам. Бегал по магазинам и аптекам, выбирая «конверты», распашонки, чепчики, кремы, присыпки. И мамой для крошечной Симы тоже был он: купал, пеленал, укачивал, вскакивал ночами. А я была дурацким — неумелым и нескладным — папашей, который все делал не так: подсовывал не тот тюбик, вынимал из стопки не то полотенце, не так макал в бутылочку с зеленкой ватную палочку.
Сейчас мне забавно наблюдать, как они общаются. На равных. Вот Сима, выставив вперед выгнутую парусом ладошку, трясет ею в воздухе:
— А я тебе, папочка, говорила! Признайся, что ты был неправ!
— Нет, дорогая моя, это ты была неправа! — совершенно серьезно доказывает дочке свое Фомин.
Картина со стороны уморительная.
Когда я уезжаю на гастроли, Сима, конечно, скучает, но без папы не может прожить и дня. Бывает, идем куда-нибудь гулять втроем, дочка дергает меня за рукав:
— Пап, а пап?
— Что, сынок? — отвечаю.
Серафима заливается веселым смехом.
Владик оказался замечательным братом и надежной нянькой. Сам вызывался погулять с сестрой и даже изобрел особый способ укачивания, который потом переняли все молодые мамаши нашего дома: садился на качели и потихоньку раскачивался, держась за ручку коляски. Сейчас Владику восемнадцать, но с сестрой, которая на тринадцать лет младше, готов возиться часами. Читает ей книжки, устраивает целые спектакли — с переодеваниями, декорациями. Сима благодарный зритель, а Владику как будущему актеру признание публики очень важно.
Сын учится на третьем курсе «Щуки» и дает все больше поводов гордиться собой. Недавно у него был экзамен по художественному чтению, к которому Влад готовил отрывок из «Мастера и Маргариты» под руководством моего коллеги по Театру имени Вахтангова, замечательного актера и педагога Олега Николаевича Форостенко.
После испытания мне позвонила преподаватель сценической речи Анна Марковна Бруссер: «Маша, я решила, что вы должны это знать. Ваш сын был лучшим».
Услышав эти слова, я расплакалась.
Знаю, что этим рассказом разрушу представление о себе как о танке, который прет вперед, не ведая преград и сомнений. Смелая, сильная, самостоятельная, полностью отдающая себя профессии — люди наделили Марию Аронову качествами, которые не имеют к ней никакого отношения.
Я обычная женщина, которой нужна опора и которая очень боится бабьего одиночества. Театр и кино для меня — просто работа, способ обеспечить семью. Но я и счастливая женщина, потому что рядом мужчина, который любит меня и которого люблю я. Настоящий, надежный. И двое замечательных детей, удачи и успехи которых значат для меня куда больше, чем собственные.

Материал был опубликован в феврале 2010 года.