ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Апрель 4, 2023

Потом мы долго подписывали и переподписывали договор. Они не могли найти пожилую Раневскую, возникали долгие паузы по самым разным причинам. «Раневскую» никак не начинали, а тут у меня как раз случилась «Таинственная страсть», где я играла Зою Богуславскую. Я должна была сниматься блондинкой и позвонила в ужасе Галине:

— Меня сейчас будут красить!
— Ничего, перекрасим...
Зря я волновалась и спешила. Прошло еще четыре года, меня снова вызвали на пробы, предложили сыграть другой возраст...
Потом прошло еще два года. И вдруг на пробах проекта «Соседи», где у меня маленькая эпизодическая ролюшка на одну серию, продюсер Андрей Павлович Тартаков говорит:
— Кстати, «Раневская» — это теперь наш проект. Я посмотрел все твои старые пробы, они замечательные. Мы скоро запускаемся. И позовем тебя на пробы снова.
Я истерически рассмеялась:
— Серьезно?
С момента первых проб прошло девять лет.
— Я теперь понимаю, почему вы татуировку в виде японского иероглифа «терпение» на лодыжке сделали.
— Я ее делала гораздо раньше, лет в двадцать. И знаете, я все время об этом думаю. Мне подружка однажды сказала:
— Ты зачем себе это наколола?
— Чтобы у меня хватало на что-то важное терпения.
— А ты не подумала, что теперь тебе всю жизнь что-то придется терпеть?
В общем, через несколько месяцев меня и вправду позвали на пробы. Снова на юный возраст. А потом было еще несколько проб. И когда я в очередной раз приехала на очередные пробы, режиссер Дмитрий Петрунь сообщил: «У нас новая концепция — одна актриса играет все». У меня опять началась от страха истерика. Но я включаю голову и думаю: «Если бы Раневской сказали «Фаина Георгиевна, надо сыграть Пушкина», она при всем своем трепетном и восторженном отношении к нему пошла бы и сыграла». (А я к ней отношусь так же, как она относилась к Александру Сергеевичу.) Все время это повторяю себе как мантру.
— Вы внутренне с ней разговаривали?
— Я очень далека от мистики, но иногда разговаривала. И перед началом пришла на кладбище с цветочками. Не за благословением, а скорее потому, что так правильно.
Первое время, конечно, было и страшно, и тяжело. Очень сложно переступить через это: кто она и кто я; какое я право имею; зачем мы это делаем; она сейчас ворочается в гробу. Это вводило меня в панический ступор, из-за которого я не могла ничего сделать. Первые два съемочных дня была как дерево. Дальше у нас случилась пауза в 12 дней, за которые я снялась в главной роли в другом фильме — «Бриллиантовое сердце». Это моя первая в жизни главная роль. Мне это очень помогло, мне кажется. Я страшно благодарна Марине Любаковой, режиссеру «Сердца», за этот экспресс-курс работы.
Технически, ремесленно я поняла, что такое главная роль в кино, что такое по три кило текста за день, что такое много кадров и дублей и так далее.
После этой паузы мы вернулись к съемкам «Раневской». И знаете, страх вскоре ушел. Переломный момент случился, скорее всего, от усталости — технически не оставалось времени на рефлексии. Съемочный день 12 часов плюс переработки, которые у нас регулярно случались. А назавтра то же самое — я должна выучить текст, понять, какой возрастной период мы снимаем, в какой очередности, как мне надо подготовить собственный мозг, чтобы я могла с утра играть 40-летнюю, днем — 18-летнюю, а вечером 86-летнюю. И эти возрастные прыжки — самое сложное.
— Как вам делали грим?
— Смотря какой. Было два художника по гриму: Миша Вигдоров отвечал за все в целом, а Петр Горшенин делал пластический грим. Пластика — это очень долго. Примерно четыре часа. У нас было несколько «лиц». До «Подкидыша» без пластики, а начиная с этого возраста еще три градации.
Съемки шли почти шесть месяцев. Когда они закончились, я вздохнула, порыдала, поспала. А потом началась ломка: я дико скучала по работе, по людям, которые стали для меня уже практически семьей.
— Вы встречались с теми, кто знал Раневскую?
— Когда-то, миллион лет назад, я попробовала связаться с артистом Анатолием Адоскиным, который работал в Театре Моссовета и рассказывал, как был с ней дружен. Он уже умер, а тогда был очень стареньким. И он сказал: «Что вы от меня хотите? Вот у меня есть книжка, идите и читайте». Проблема в том, что кроме интервью Натальи Крымовой, где Раневская совсем бабушка, нет ни одной видеозаписи, где Фаина Георгиевна естественная, как в жизни, разговаривает своим голосом, не носит маску. А это очень важно, я ведь играла живого человека. И я не пародист, не Максим Галкин... И не Сергей Витальевич Безруков.
— Вы успешно двигаетесь в том же направлении, что и Сергей Безруков. Среди ваших ролей Ахматова в «Крыльях империи», Зоя Богуславская в «Таинственной страсти», теперь вот Раневская.
— Вы меня озадачили. Почему-то я действительно довольно часто играю реальных людей. Не думала об этом.
— Как отреагировал ваш папа, когда вас утвердили на роль Фаины Георгиевны?
— Папа, конечно, возгордился, возрадовался. Он очень помогал и поддерживал.
— Представляете, как может измениться ваша актерская судьба после этой роли? Ведь сериал «Раневская», который вышел в онлайн-кинотеатре KION, скоро будет показан в эфире Первого канала. Это максимальный охват самых разных аудиторий. Начнут узнавать.
— Очень надеюсь, что не лишусь после этого работы и никто не скажет: «Боже, зачем ее пустили в артисты?!» А то, что в любом случае будут ругать, это я понимаю. Но к этому готова. Я очень люблю свою работу, в ней абсолютно счастлива и готова на все.
— Даже мультфильмы озвучивать?
— Я бы с удовольствием озвучивала мультфильмы, но пока не зовут.
— Скажите, почему так получается, что у выдающихся актрис — у Раневской, у вашей мамы Любови Полищук — не так уж много было больших ролей?
— Спасибо за сравнение мамы с Раневской... Мама просто не успела многое сыграть, потому что очень рано умерла. А так у нее был бы вагон ролей впереди, я уверена. В советское же время ей не очень везло: известная история, что какой-то влиятельный человек сказал, будто у нее лицо несоветской женщины. В то время это было довольно серьезной проблемой, почти приговором. Что касается Раневской, у нее тоже было непростое лицо. И дело даже не в семитскости, хотя и это, конечно, влияло. Эйзенштейну запретили Раневскую снимать в фильме «Иван Грозный» с аргументом: не может быть мать царя с лицом жида.
Меня тоже часто не утверждали с деликатным комментарием: «У вас лицо странное». И я страдала:
— Все, я никогда не буду сниматься в кино!
Но кастинг-директор успокоила:
— Не переживай, про Раппопорт тоже много лет говорили: «Такое лицо странное», а она стала звездой в Италии и потом у нас.
— Вы переживали, что, может быть, никогда не случится никакой реализации?
— Конечно. Я и из профессии уходила перманентно. Еще с институтских времен. И на втором, и на третьем курсе всерьез думала: все так плохо, что нужно срочно бросать. Мама говорила: «Дура, что ли? А если бы я или любой другой человек при первой же сложности отказывался? Нет, через не могу, через терпение».
— Какие вам нравились мамины актерские работы?
— Я с детства наизусть знала спектакль «А чой-то ты во фраке?». Пока мама его выпускала, сидела все время в зале, слушала, подпевала. Мы с папой и сейчас можем вдруг какие-то цитаты оттуда начать петь... А еще был спектакль «Пришел мужчина к женщине» с Филозовым... Очень хорошее кино «Любовь с привилегиями», но у меня с ним сложные отношения. Мне казалось, маму там обижают...
Она была очень хорошей актрисой. Я видела, как мама работала, готовилась к репетициям, к съемкам, учила текст, репетировала. В молодости, когда она была артисткой эстрады и читала монологи, она учила их на слух. Видимо, чтобы запоминать, поправлять, делать работу над ошибками. Эта кассета существует. Только в детстве на одну из сторон поверх маминого голоса я записала свой, повторив ее монолог. Глупо. Жалею, что это сделала.
У мамы много самых разных ролей, в том числе и неудачных. Все жили в 90-е годы, и нужно было зарабатывать, выживать.
— Но она все-таки своей профессией зарабатывала. А кто-то из ее коллег в это тяжелое время вставал на стадионе «Динамо» или в «Лужниках» и продавал джинсы с майками.
— Нет, она не продавала джинсы с майками, насколько мне известно, но была человеком очень увлекающимся, поэтому у нее возникали разные истории — то с одной фирмой, которая занималась биодобавками, то с другой, которая продавала кастрюли. Мама была из тех людей, которых очень легко развести на какую-то фигню. Как-то у нас дома появился очень разрекламированный модный пылесос, за который мы потом еще год расплачивались. «Магазин на диване» ей ерунду какую-то говорил, и она верила:
— О-о-о, это великая швабра, я буду ее покупать.
— Мама, опомнись!
Она была удивительным человеком, смотрела кино, плакала:
— Ой, они же его хоронят. Как же они его выкапывать будут?
— Люб, ты что? Это кино, — говорил папа.
— Нет, ну как же...
— Люба, монтаж!
Мама была очень искренняя — ребенок при всем своем образе женщины-вамп. И при этом гипертрофированная женщина — в хорошем смысле: и красавица, и умница, и все-все. И при этом у нее был какой-то абсолютно детский глаз, задорный и одновременно немножко дурной. Думаю, если бы мама дожила до старости, она была бы вроде Фаины Георгиевны Раневской. Потому что, во-первых, басом разговаривала, во-вторых — у нее был похожий юмор.
— Но в целом она была повеселее.
— Повеселее. У нее ведь и дети, и семья. У Раневской в этом смысле была тяжелая судьба, потому что она всю жизнь прожила одна. Моя любовная линия с героем Константина Лавроненко — это придумка сценаристов. Про ее личную жизнь достоверно точно ничего не известно.
— Как вам целоваться в гриме с Лавроненко?
— Целоваться в гриме с кем бы то ни было не очень классно. Вообще, лучше у него спросить, как ему целоваться с резиновым лицом. Я же думала только об одном: чтобы губа не отклеилась.
— Сейчас так много появляется фильмов-биографий, возможно, вашу маму тоже когда-нибудь сыграют.
— Я жутко боюсь, что если кто-нибудь начнет писать про маму сценарий, опираться будут на ужасные книги. В этой связи у меня паника, потому что про маму есть ряд кошмарных биографий, которые не имеют отношения к действительности. Я вообще в шоке от того, как можно писать о человеке, если ты не сидишь с ним рядом и не говоришь об этом. Допустим, Варлен Стронгин написал ее биографию, где есть перлы вроде таких: и вот она плыла в море, и в этот момент подумала: «Мой дорогой сын...» Ты кто, Бог? Откуда ты знаешь, о чем она думала, плавая в море? А это заявлено как биография. Еще у него в книжке написано, например, что она пила водку перед спектаклем, чтобы заглушить боль в спине. Приличными словами мою реакцию не обозначить. И я в какой-то момент от отчаяния решила собрать интервью разных людей, которые ее хорошо знали, и выпустить про маму книжку.
Почему именно такая форма мне пришла в голову? Потому что человека объемным делают рассказы разных людей о нем, их взгляд с самых разных сторон. Пока история на паузе, но я это сделаю когда-нибудь. А с классической биографией не справлюсь, потому что очень мало знаю про нее. Могу написать только то, что помню, какие-то свои впечатления. Но это не биография.
— Какие ваши первые воспоминания о маме?
— Ее запах. До сих пор у меня есть шарфик, который давным-давно уже не пахнет мамиными духами, но когда я на него смотрю, у меня этот запах сразу в носу возникает. Когда мама уезжала на гастроли, я очень скучала и нюхала все время ее одежду, какие-то кофты...
Мама была очень разной, как два расходящихся в противоположные стороны вектора — в одном человеке собралось все. Одновременно очень строгая, жесткая, но при этом очень добрая и нежная...
И еще в моей памяти она была очень уставшей почти всегда. Потому что дома она отдыхала и отдохнувшая шла на работу.
— Насколько близкими у вас были отношения? Вы могли с ней абсолютно всем поделиться?
— Очень поздно, к сожалению, я пришла к этому. Мало времени осталось на то, чтобы с ней все обсудить — года два. А потом она заболела, и стало вообще не до того.
Я была очень тяжелым ребенком, подростком прямо кошмар.
— Разве бывают легкие подростки? В чем выражалась эта тяжесть?
— Во всем. Я врала по любому поводу. Если пошла направо, говорила, что налево, — вплоть до таких глупостей бессмысленных. Просто все время врала и все время делала наоборот. Девочка из интеллигентной семьи, у которой такие мама, папа, дедушка, бабушка, прабабушка, и поэтому я пойду во дворы, буду пить пиво, ругаться матом, харкаться слюнями...
— Я знаю о ваших достижениях. Неужели на восемь метров могли плюнуть?
— Да. Я и сейчас могу.
— Самое большое ваше детское счастье — это, наверное, Коктебель?
— В Коктебеле я в основном проводила время с бабушкой. Мама приезжала в конце лета недели на две-три, ложилась наверху у себя на балконе с книжкой, семечками и любимой кошкой Кисей.
У меня были подростковые дневники — коктебельские и московские тетрадочки. Так вот, коктебельских гораздо больше, потому что там бесконечно какие-то влюбленности, сбегание из дома, друзья, подружки. А в Москве что? Школа да больница. Я очень часто в больницах лежала из-за больных ушей и гайморита. Да, Коктебель был счастливой отдельной жизнью. Бабушка называла его малой родиной всей семьи.
— Наверное, у вас часто собирались компании, приходили интересные люди.
— Кто-то приходил, но если вы рассчитываете, что я расскажу, как в детстве сидела за общим столом среди известных людей, этого не будет. Потому что меня в девять пинком под зад отправляли в койку — режим. Воспитывали в строгости.
— Тогда понятно, откуда ваши бунт и вранье.
— Наверное. Всем детям разрешали ходить в Коктебеле на дискотеки, а мне говорили, чтобы без пятнадцати одиннадцать была дома, и не дай бог... Ну а я приходила домой вовремя, а через полчаса вылезала в окно, перелезала через забор и бежала тусить.
— Отец был мягче, чем мама?
— Нет. Папа очень строгий, даже жесткий. Услышать от него похвалу — это вау. Я в первый раз узнала, что он мною гордится, когда мне уже за двадцать было. Оказывается, папа другим людям рассказывал, про то, что я хорошая девочка, а мне нет.
— Чем он гордился тогда, когда впервые сказал вам об этом?
— Там вот какая история была. Я получила права 20 декабря, села за руль, поехала и тут же раздолбала машину в хлам, бампер просто пропал. Родители тогда уехали в Китай, но деньги были, и я могла расплатиться за ремонт. Решила: мой косяк — моя ответственность. Справлюсь. Одолжила эту сумму, отремонтировала машину, а сама пошла работать официанткой, чтобы заработать деньги и вернуть долг. И спустя какое-то время, когда родители приехали, я рассказала, что раздолбала машину, но вопрос уже решен. Они были в шоке, недоумевали, как же это произошло, я же всегда была раздолбаем и косячным подростком, а тут такая самостоятельность. Тогда родители впервые поняли, кажется, что со мной все выруливается в правильном направлении.
— И вот в этот момент для них стало очевидным, что все в порядке и можно не переживать?
— Папа до сих пор постоянно переживает. Теперь я знаю, что родители начинают орать только тогда, когда думают, что ты без них не справишься. Я наезжаю на своего сына и ругаю его, когда мне кажется, что он пропадет, если я сдохну. Вообще, когда у меня родился ребенок, я очень много поняла и про себя в детстве, и про родителей своих. Многие человеческие механизмы стали очевидными. Мне казалось, я гениально вру, никто же ничего не понимает. Но, конечно, они все знали.
— Мама вранья, наверное, не выносила?
— Конечно. И папа тоже.
— Я разговариваю с вами и постоянно ловлю себя на мысли, что слышу в вашем голосе мамины нотки.
— Действительно, мне часто говорят, голос очень похож на мамин. А иногда даже, будто похожа на маму внешне, и это очень странно, во-первых, потому что мама была красавицей, а во-вторых, потому что совершенно же разные черты лица. Но при этом сама иногда прихожу на озвучку, смотрю на себя и, бывает, вдруг и впрямь вижу: раз — бровь ее, раз — улыбка... Каким-то загадочным образом порой бывает очень похоже.
Подружка моя очень здорово сказала про моего сына однажды: «У него Димино лицо с твоим выражением» (Дмитрий Сердюк — бывший муж Мариэтты и отец Гриши. — Прим. ред.). Вот и у меня, очевидно, папино лицо, но с маминым выражением, мимикой и всякими ужимками. Иногда я это улавливаю.
— Какой сейчас Гриша? Чем увлечен? Я слышала, что раньше он монтировал свои фильмы.
— Гриша и сейчас монтирует и очень этим увлечен. Он совершенно отдельная субстанция, планета, которую я изо всех сил стараюсь не забить...
— А вы можете?
— Могу, конечно. Задушить потенциал на самом деле очень легко. Не физически, а запретами, давлением родительским. А с другой стороны, важно не скатиться во вседозволенность, которая потом не лечится. Ведь человеку очень сложно с возрастом понять, почему ему в детстве все бесконечно сходило с рук и ни за что не было наказания, а потом вдруг во взрослой жизни что-то изменилось. Как так?
— Что Гриша обязан делать? Например, чистить зубы, застилать постель...
— Обязан, но не делает... У него есть какие-то обязанности, но он все время пытается отлынивать.
— Ваши родители были одной из самых ярких пар Москвы — красивые, оригинальные, талантливые. Ощущение, что они идеально дополняли друг друга.
— Это правда, они как пазлики. Секрет их пары был в умении подменять друг друга во всем, в том же настроении и состоянии. Мама устала, папа бодр. Папа устал, мама бодрая. И так во всем.
— В одном интервью вы говорили, что папа нарисовал вас всего один раз.
— Да. Он пытался написать мой портрет когда-то, получился крокодил. Папа анималист. Так что все логично.
— До того как стать художником, Сергей Цигаль был ихтиологом, но потом резко изменил жизнь, на это нужна смелость. Эта смелость или что-то еще вам передались от отца?
— Многое передалось. Смелость в том числе. А еще жесткость. Иногда я ловлю себя на том, что в воспитательных моментах со своим сыном веду себя так же, как отец. Еще надеюсь, что хоть немного мне передалось от папы его чувство юмора. У меня иногда проявляется, и я становлюсь душой компании, как он. Правда, очень под настроение, потому что порой я совсем интроверт. А иногда совсем наоборот. Обожаю гостей, шумные компании. Больше всего люблю, когда не какой-то званый, долгий, продуманный ужин, а спонтанная пьянка: все вваливаются к нам домой и я начинаю истерически что-то готовить, параллельно попивая вино, покуривая сигаретку. А народ тусит, постепенно напивается, потом я что-то приготовила, они быстро едят, все счастливы, кричат, поют песни. Вот такое я просто обожаю. Это, конечно, скорее папина история, чем мамина. Потому что мама — если гости, то гости. Вообще, мне сложно о ней рассказывать. Я знаю ее с позиции ребенка, который смотрит на маму. С позиции взрослой женщины я ее практически не знаю. Думаю, до сих пор отношусь к ней как ребенок.
— Что в вас изменила ее ранняя потеря?
— Я резко повзрослела. У меня не было переходного периода. Сначала ребенок, а потом — раз! — и стала взрослой, отвечающей за быт, какие-то коммунальные платежи и миллион всяких дел. И не с кем посоветоваться.
— Если бы вы не стали актрисой, чем бы могли заниматься?
— Чем угодно. У меня было огромное количество разных занятий. Делала украшения из бусин, одежду шила, мягкие игрушки, работала флористом и официанткой, и если надо, могу снова поработать. Я от всего этого получаю удовольствие, но недолго. Во всяком деле наступает рутинный момент. Но если он появляется в другой профессии, ты в нем существуешь до конца дней. А в актерстве его можно преодолеть и пойти дальше.
— Мама была счастлива, что вы стали актрисой?
— Нет, конечно. Не существует ни одного нормального человека в нашей профессии, который пожелал бы своему ребенку стать артистом.
— Как же династии?
— Генетика.
— Мама с отцом ходили на ваши спектакли?
— Папа ходил и ходит всегда. Мама успела посмотреть только мой диплом — «Фантазии Фарятьева». Еще была на каких-то экзаменах по мастерству на втором и третьем курсе. Больше ничего она не видела.
— Что она говорила по поводу вашей игры?
— После дипломного спектакля мама наваляла мне, потому что я устроила концертное выступление на предмет «Ах, как сильно я боюсь того, что сейчас мама придет за кулисы и будет мне что-то говорить». Я бегала по всему закулисью, когда она в учебном театре шла по коридору. Услышала, как цокают ее каблуки, и забилась в одной из гримерок под вешалку с костюмами. Мама у кого-то спросила: «Где Маша?» В общем, она нашла меня и сказала: «Кроме вот этого и кроме того, что ты мне на поклонах продемонстрировала, как сильно ты переживаешь, все было хорошо»— и ушла. Все...
— Где вы сейчас снимаетесь? Что будет потом?
— Потом будет «Что и требовалось доказать», второй сезон, где мне посчастливилось работать с обожаемым мной Тимофеем Трибунцевым.
Потом был сериал с очень смешным названием «Метод уборщицы». Это детективная история про барышню, которая на самом деле не уборщица, а психолог. Вот я и есть эта барышня.
А еще у меня театр «Дочери Сосо» (независимый театральный проект. — Прим. ред.) с Женей Беркович — это моя самая главная профессиональная отдушина. У нас есть «Финист Ясный Сокол», «Синяя рисовая собака», а совсем недавно появился спектакль «Наше сокровище» — первый, который Женька поставила по собственной пьесе. Она про Рождество Христово. И я очень надеюсь, что когда-нибудь мы снова будем играть нашу «Считалку» Тамты Мелашвили, с которой «Дочери Сосо» и начались.
— Как у вас дела в Театре на Бронной?
— Я там уже не работаю. Думала, буду бояться, переживать, что моя трудовая книжка нигде не лежит. У меня ведь не случалось ни дня перерыва в стаже. Друг за другом шли театр «У Никитских ворот», театр «Модернъ», потом Бронная — я плавно перетекала из одного места в другое с 2006 по 2022 год. Но когда забрала трудовую книжку, вздохнула с облегчением. Я никому ничего не должна. Не должна ни у кого отпрашиваться, писать заявления... Я и без этого сама по себе много чего должна: ребенку, папе и иногда что-то мужу.
— Думаю, что эта свобода от стационарного театра именно сейчас пригодится, у вас точно будет больше проб и съемок. Вам, кстати, никто не говорил: «Твое время попозже»?
— Недавно сказали: «Сейчас ты дозрела». Мол, раньше с моим лицом ни туда и ни сюда, взрослую играть рано, а молодую странно. Посмотрим...
— Если пофантазировать, чего хочется?
— Много интересной работы, чтобы она захватывала и развивала. То же иммерсивное шоу «Вернувшиеся», где я играю, — это совершенно другая профессия, другая история, это тренинги, которые мы проходили в самом начале с американцами и сейчас повторяли с Мигелем.
Я очень люблю осваивать что-то новое. Когда предлагают то, чего никогда не делала, мне сразу жутко интересно, я хочу попробовать. Очень интересно учиться в процессе. У меня всегда были большие проблемы с координацией, я и сейчас не самая ловкая девушка на свете, не самая чувствующая ритм, но при этом рогом упираюсь и преодолеваю себя. В институте, допустим, когда у нас был госэкзамен по танцу, меня поставили в первый ряд, я добилась этого упорной работой.
Что касается мечт несбыточных, то, конечно, они у меня тоже есть. Невероятно классно было бы оказаться в Европе или Америке и поработать там с великими. Хоть просто рядом постоять с какой-нибудь Мерил Стрип или с Аль Пачино...
— А какие классные у вас партнеры в той же «Раневской»!
— Да! Какой роскошный там Александр Домогаров. Он играет Качалова, с которым Раневская дружила. Он меня очень поддержал! Домогаров же работал еще с моей мамой. Много лет назад был спектакль «Мужской сезон», он играл нищего художника, а мама богатую актрису. С этой антрепризой они где только не были, даже в Америке. Так вот, декорации к спектаклю и все картины этого нищего художника рисовал мой папа. В общем, Домогаров меня в детстве знал, видел. И вот на «Раневской» в первый съемочный день он приходит, и я к нему просто как к папе родному бросаюсь. Вообще, в первые съемочные дни всегда сложно. Группа друг к другу пристраивается, все срабатываются, все долго, сложно, да еще и переработка. И вот Домогаров приехал в час дня, а в кадр вошел часов в десять вечера. Снимали сцену, где он танцует в балетной пачке.
Была жара, и он прождал весь день и только поздно вечером вошел в кадр и станцевал этот свой танец. А после мог бы идти отдыхать. Но снимали мой крупный план, и он остался и танцевал! А когда потом с площадки уходил, сказал: «Я специально, для тебя». Он пахал, чтобы мне было что отыгрывать на крупном плане. Вы много таких артистов знаете? Уверена, что нет.
Я невероятно ему благодарна за поддержку. Когда он только приехал на площадку в тот день, я к нему заглянула поздороваться, он спросил:
— Ну чего? Ты как?
— Страшно, кошмар.
— Ну, мать, взялась за гуж — все, тяни теперь до конца эту телегу. Отбрыкиваться уже поздно.
Я и тянула.