ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Июль 7, 2015

Естественно, здесь, как и в любом явлении, есть свои плюсы и минусы. Но плюсы — сугубо прагматичны: не надо строить все новые и новые офисные центры, уменьшается нагрузка на транспортную сеть. А вот минусы касаются уже человеческой психологии. Дело в том, что люди, для которых основное общение происходит в Интернете — в соцсетях, чатах, форумах и так далее, — испытывают колоссальные трудности в живом, реальном общении лицом к лицу. Таких людей, прекрасно общающихся в сети и зажатых, закомплексованных в обычной жизни, много уже сейчас. Думаю, в будущем их станет гораздо больше. Причем это в основном коснется людей с хорошим образованием, занятых интеллектуальной работой. То есть дело идет к тому, что в будущем общество разделится на две группы — интеллектуалы, общающиеся преимущественно в сетевой среде, и все остальные, общающиеся традиционным образом. А всякое разделение общества чревато конфликтами. Вполне возможно, что для наших детей такие конфликты станут привычным фоном жизни.

Теперь что касается биологической революции. Ее плюсы очевидны — появляются новые методики диагностирования и лечения заболеваний, еще вчера считавшихся неизлечимыми, преодолеваются ограничения, накладываемые инвалидностью, увеличивается продолжительность жизни. Но оборотная сторона такого прогресса — мы приближаемся к тому порогу, за которым человек сможет менять самого себя, менять природу человеческого тела, выходить за те пределы, что еще недавно считались совершенно незыблемыми.

— А что в этом плохого?

— Я вижу основную опасность в том, что человек, обладающий совершенно иными физическими возможностями, живущий в полтора-два раза длиннее, чем сейчас, неизбежно изменится и психологически. Давайте вспомним, что в древности тридцатилетний человек считался уже вполне зрелым, немолодым, а сорокалетний — глубоким стариком. Люди и ощущали, и вели себя соответственно тем представлениям. А сейчас тридцатилетний считается молодым, а сорокалетнего едва-едва начинают воспринимать как взрослого, многие в этом возрасте еще не решаются заводить семью. Можно назвать это затянувшимся детством, можно — инфантильностью, но факт в том, что психология «усовершенствованных» людей изменится. И не факт, что в сторону большей ответственности за себя и за своих близких.

Если же говорить о более отдаленных перспективах — есть риск, что человеческое тело будет меняться до полной неузнаваемости. Теоретически это вполне возможно. В свое время я писал о таком в романе «Геном» — о людях, в генетический код которых вносятся изменения, благодаря чему они обретают свойства, необходимые для тех или иных профессий. Тот, кому уготована стезя слесаря-сантехника, становится так силен, что пальцами, без разводного ключа, открутит проржавевшую гайку, а кого предназначили к профессии саксофониста, получит идеальный слух. В итоге это может кончиться кастовым обществом, где функция и, стало быть, судьба каждого предопределены с рождения. О таком, кстати, еще Герберт Уэллс писал в «Первых людях на Луне» — там селениты, обитатели Луны, представляли собой сообщество особей, приспособленных к той или иной деятельности: кто-то ученый, кто-то рабочий, кто-то солдат. Такой вот муравейник.

Понятно, что в таком обществе возникнет совсем иная, непривычная и неприятная нам этика. Но последствия могут стать еще серьезнее: деление человечества на генетически различающиеся виды может зайти так далеко, что эти виды потеряют возможность скрещиваться. То есть из общего человечества выделятся разные ветви, отличающиеся биологически. Повторю — это перспектива отдаленная, вряд ли такое случится в ближайшие 20-30 лет, но не исключаю, что наши внуки этот «прекрасный новый мир» смогут увидеть своими глазами.

Интернетские против телевизорных

— Неужели люди будущего все как один захотят жить в таком «прекрасном новом мире»? Вы не думаете, что возникнут несогласные?

— Разумеется, возникнут! Обязательно будут люди — и в немалом числе! — которые отринут все эти качественные изменения жизни, какие принесут информатизация и биологическая революция. Тем не менее традиционалисты будут оставаться в меньшинстве, и как будут складываться отношения между ними и «прогрессивным» большинством — остается лишь гадать.
Впрочем, тут вариантов немного. Есть, в общем-то, лишь три основных сценария. Самый благоприятный — традиционалистов не тронут, позволят им жить по-своему, не интегрируясь в цивилизацию. Так сейчас, к примеру, живут в США амиши — это религиозная секта, возникшая в XVIII веке в Европе, последователи которой переселились в Америку и Канаду. Они живут по старинке, не используют современную технику, воздерживаются от общения с внешним миром. И американцы тоже к ним не лезут, не навязывают силой современный образ жизни.
Самый страшный и самый очевидный вариант — уничтожение несогласных либо жесткое силовое принуждение их к жизни по общим стандартам. Но я думаю, что вероятнее всего вариант промежуточный — когда жестокого подавления не будет, но будут ограничения прав, издевательства, объявление неполноценными. Причем такое отношение возможно с обеих сторон. Традиционалисты тоже вполне способны ненавидеть и презирать тех, кто захочет себя менять.

— Наверняка это взаимное неприятие будет принимать какие-то идеологические формы, накладываться на какие-то духовные паттерны?

— Безусловно. Я уверен, что обе стороны будут апеллировать к религии, будут оправдывать свою позицию ссылками на Библию. Так уж устроен человек: он гибок, он может что угодно приспособить для оправдания чего угодно. Мы это и сейчас постоянно видим.

— Например, в чем?

— Например, здесь и сейчас, в России мы видим противостояние двух групп населения и видим, какими способами они отстаивают свои позиции. Я имею в виду, что в современной России есть две разные информационные среды — телевидение и Интернет. Одна часть населения выстраивает свою картину реальности на основе телевизора, другая — на основе информации, полученной в Интернете. Численно пока больше «телевизорных», но и «интернетских» немало. «Интернетские» — это по большей части люди молодые, образованные, креативные — и вместе с тем более оторванные от реальной жизни.

Как эти две группы воспринимают друг друга? Чаще всего с презрением, раздражением, непониманием. «Интернетские» презирают «телевизорных», говоря, что те ничего не понимают в жизни, в мире, что они жертвы пропаганды, что их «кормят телевизором» и они безоговорочно ему верят. И, увы, не отдают себе отчет, что их самих «кормят Интернетом», которому они точно так же безоговорочно верят.

Что касается «телевизорных», те убеждены, что «интернетские» — это высоколобые идиоты, которые в Интернете озабочены только скачиванием порнографии, что они вообще жизни не нюхали, вот их бы на завод к станку или в коровник навоз выгребать — тут у них и наступило бы «просветление в уму».

Понятно, что это взаимное неприятие сейчас сильно завязано на политические взгляды, но все-таки корни его растут именно из того, что одни люди глубже погружены в одну информационную среду, а другие — в другую. Причем эти информационные среды устроены очень по-разному.

Поэтому, я думаю, противостояние будет со временем лишь нарастать. И это очень плохо, потому что стране, обществу, нужны и те, кто создает материальные ценности, и те, кто создает интеллектуальный продукт. Без первых общество просто погибнет, причем быстро, без вторых — загниет и тоже погибнет, только медленнее.

Один мир, две морали

— Мы говорили об обществе в целом. А что происходит на уровне межличностных отношений такого, что повлияет на жизнь в будущем?
— Сейчас мы можем видеть, что наряду с традиционной моралью, которая передается от поколения к поколению посредством воспитания, возникает новая мораль, новая этика, которая рождается в сверхнасыщенной информационной среде. Условно говоря, в Интернете, хотя на самом деле информационная среда к одному лишь Интернету не сводится, это и СМИ, и киноиндустрия, и компьютерные игры.

— А в чем заключается эта новая, «интернетская» мораль?

— Это, например, очень вольное отношение к интеллектуальной собственности, по принципу «все вокруг народное, все вокруг мое».
Это повышенный уровень агрессивности в общении. В обычной жизни люди довольно редко переходят на оскорбления и угрозы, причем это случается, когда конфликт уже развился до своей крайней фазы, а в интернет-общении подчас именно с оскорблений все и начинается. Считается нормальным зайти в блог к человеку и обругать его. Причем такое поведение свойственно не только подросткам, но и взрослым, немолодым людям, бывает, что с научными степенями и прочими регалиями.

Далее, это иной взгляд на семейные отношения, на сексуальную жизнь. Гораздо большая легкость, допустимость нетрадиционных отношений. Причем я сейчас даже не про «нетрадиционную ориентацию», не про гомосексуализм, а про странные модели сожительства, многоженство, полиандрию, какие-то странные сообщества, можно сказать, «любовные многоугольники». И это никого в Интернете не шокирует, все это считается обычным, допустимым делом.

Замечу, что обе морали существуют одновременно, воздействуя друг на друга, и очень сложно сказать, какая из них победит. Но что совершенно очевидно — конфликты между этими двумя вариантами морали будут лишь нарастать, потому что, с одной стороны, интернет-среда втягивает в себя все больше и больше людей, а с другой — граница между обыденной жизнью и интернет-общением делается все более условной. Сильно упрощая, если интеллектуал Вася поиздевается в Интернете над слесарем Петей, тот, не будучи в состоянии ответить ему словесно, подстережет обидчика и настучит ему по лицу.

— Из Ваших слов следует, что общий уровень гуманизма в будущем будет понижаться. В чем тут главная причина? И к каким отдаленным последствиям это может привести? Не кончится ли дело тем, что все эти свободу-равенство-братство, права человека и уважение к личности в мире будущего просто отменят? Де-факто, а то и де-юре.

— Начну с того, что все-таки человеколюбие в полной мере возникло — по крайней мере, на уровне декларируемой ценности — после Второй мировой войны. Это касается и нашей страны, и Запада. Мы родились и росли в добром обществе. Добром — потому что у всех в памяти еще была чудовищная недавняя война, были живы люди, которые сражались на фронте, которые страдали в тылу — и они ощущали радость уже потому, что мир, что вокруг не рвутся снаряды, не гибнут люди. И эта радость, эта подчас безадресная благодарность за мир привела к тому, что несколько изменился формат межчеловеческих отношений, другой человек стал восприниматься как ценность. Не только в СССР, но и за рубежом. Это было общее настроение того поколения.
Я прекрасно понимаю, что мне могут возразить, назвать множество чудовищных жестокостей, приходящихся на послевоенное время, но все-таки, если сравнивать с атмосферой 20-30-х годов прошлого века (опять же, и у нас, и на Западе), то разница заметна. Иными словами, гуманистические идеи (возникшие, разумеется, гораздо раньше) упали на благодатную почву — и во многом предопределили и социальный, и культурный фон 50-70-х годов прошлого века.
Но время идет, и фон начал меняться. Тот гуманистический импульс, о котором я сказал, начал ослабевать. Почему? Тут разные причины. Например, естественная смена поколений, то есть на сцену вышли люди, войны не знавшие, войной не обожженные, цену мира на своей шкуре не ощутившие. Или нарастающий прагматизм во всем — в политике, в общественном устройстве, в межличностных, семейных отношениях.

Приведу пример, который кажется мне знаковым. Вот был такой старый французский фильм «Игрушка», 1976 года, с Пьером Ришаром в главной роли. Уверен, что читатели «Фомы» его знают, но на всякий случай в двух словах изложу сюжет. Богатый миллиардер, владелец заводов-газет-пароходов фактически покупает своего работника, журналиста, и заставляет его быть игрушкой своего ребенка, потому что капризному ребенку так захотелось. И вот этот смешной, нескладный, нелепый журналист начинает общаться с ребенком — и тот привязывается к нему, а главное, начинает меняться внутренне. Журналист демонстрирует мальчику другую модель поведения, другое мировоззрение, где во главу угла ставятся не деньги и власть, а доброта, человечность, доверие… словом, настоящие, правильные жизненные ценности.

Так вот, совсем недавно я посмотрел свежую французскую комедию (2014 года) с практически таким же сюжетом. На русский название переведено как «Супернянь». Тоже олигарх, владелец издательства комиксов (характерный штрих, газеты уже не котируются) заставляет своего сотрудника посидеть сутки с его ребенком, потому что он с женой отправился в гости. И все развивается по тому же сценарию, журналист-няня оказывается прекрасным человеком (несмотря на то, что его беспутные друзья учинили полный разгром в доме). Но главное отличие — в новом фильме напрочь отсутствует посыл о том, что деньги — это не главное, напрочь отсутствует представление о некой подлинной иерархии ценностей. Единственная мораль фильма — родителям следует уделять больше внимания своим детям. И всё.
То есть один и тот же сюжет, и разница в сорок лет. Страна, которая весьма благополучно, спокойно развивалась, в которой почти 70 лет уже не случалось особых потрясений. И вот такая эволюция этики.

Моральные костыли

— И как же этика западной цивилизации, на Ваш взгляд, будет эволюционировать дальше?

— Не только западной, сразу замечу. Россия в каком-то смысле тоже идет в этом направлении. Но все же, слава Богу, у нас есть и противостоящий такому движению вектор — Православие.
Тенденцию же я вижу в том, что мораль воспринимается на Западе как нечто практически полезное, функциональное, необходимое для поддержания порядка в обществе, а точнее говоря, для поддержания статус-кво, для сохранения текущей социально-экономической системы. А такой подход приводит к тому, что вместо реальных живых добродетелей (христианских или просто общечеловеческих), основанных на искреннем движении души, в социальную ткань встраиваются какие-то искусственные предохранители, какие-то моральные костыли. Вот, например, нужна благотворительность? Нужна! Поэтому следует 2% доходов направлять в такие-то благотворительные фонды. Или нужно помогать беженцам? Да, нужно! Поэтому устанавливаем годовую квоту на 2305 беженцев. То есть все обретает жесткую механическую форму. Упор делается именно на такие социальные механизмы, а не на искренний порыв людей, не на деятельное добро, не на живое милосердие. Потому что живые чувства — штука непредсказуемая, нерегулируемая.

То есть получается, что государство поддерживает ту мораль, которая ему удобна, и в тех формах, какие ему удобны. Отсюда и, например, ювенальная юстиция, и законы, связанные с миграцией, с благотворительностью. Те вещи, которые раньше сами собой регулировались на уровне простого человеческого участия, на основе базовых нравственных представлений, теперь нуждаются в формализации. А формализация неизбежно оказывается механистичной, она не учитывает нюансы, исключения. Поэтому она претит людям с активной душой.

У нас идут похожие процессы. Тоже начинается зарегулированность всего и вся. Даже то, что реально живет, у нас стараются втиснуть в прокрустово ложе официальщины. К счастью, иногда это прокрустово ложе трескается, разваливается, и народные чувства выплескиваются — как, например, недавно получилось с «Бессмертным полком», когда сотни тысяч людей искренне, без всякого принуждения, вышли на улицы с портретами своих павших дедов и прадедов.

— А если такая энергия не имеет нормального выхода?

— Тогда она принимает уродливые формы. Молодежь, которой не все равно, что происходит вокруг, которая готова рисковать жизнью ради веры, любви и справедливости, не видит в нашей существующей системе законных, правильных путей и возможностей. Нет места, где можно себя реализовать — а людям в определенный период жизни это необходимо как воздух. И их начинает мотать во все стороны. Молодые ребята (а бывает, что и не очень молодые) срываются и едут сражаться в горячие точки… причем могут оказаться по обе стороны конфликта. Совсем недавно, например, студентка МГУ отправилась воевать за ИГИЛ* — хорошо, ее успели задержать на полдороге. Кстати, и из Западной Европы немало молодых людей едет сражаться за ИГИЛ — причем вовсе не обязательно арабы и даже не обязательно мусульмане.

И это — очень тревожный сигнал. Те моральные костыли, о которых я говорил, — это всего лишь костыли, подпорки, призванные законсервировать живую систему, сохранить в неизменном состоянии. А это принципиально невозможно. Любая система или развивается, или умирает. Законсервированная система умирает однозначно. Можно какое-то время сохранять стабильность, обеспечивать более или менее приемлемый уровень материальных благ, какой-то терпимый уровень прав человека, но рядом неизбежно возникнет другая система, которая будет живой, развивающейся (и которая будет притягивать к себе наиболее активных, пассионарных людей, которым душно в законсервированном мире).

И такая система, сколь бы ни была она чудовищной, уродливой, неприятной — она будет выигрывать. Тот же ИГИЛ будет выигрывать на фоне рафинированного, консервированного европейского общества. Я не думаю, что ИГИЛ сожрет весь мир, но рано или поздно возникнет какая-то новая идеология, которая победит современное одряхлевшее западное общество. Появится новая мессианская идея и победит. Может быть, вполне мирным путем, а может, она раздует новый мировой пожар. Мы вряд ли можем сейчас предсказать, на какой почве эта идея вырастет. Может, на почве исламизма, может, на почве социализма, может, на почве национализма.

— А на христианской почве? Такое возможно?

— Мне это не кажется наиболее вероятным, но и считать такое невозможным я бы тоже не стал. Положение христианства уже сейчас сложное, а в мире будущего оно окажется еще сложнее. Мы видим обмирщение христианства, особенно на Западе (хотя тут нельзя говорить о Западе как о едином целом — христианство в Голландии и христианство в Италии очень различаются). Мы видим закрывающиеся храмы, закрывающиеся просто в силу нехватки прихожан. Мы видим разгул толерантности, видим в некоторых деноминациях, называющих себя христианскими, женщин-«епископов», которые венчают однополые пары. Но, несмотря на все это, настоящая, глубокая и активная христианская вера на Западе есть. Поэтому нельзя утверждать, что Европа окончательно распрощалась со своей христианской историей. Под этим пеплом остались горящие угли, и я не удивлюсь, если ход событий сложится так, что в Европе начнется бурное возрождение христианства.

Собственно, положение Православия в СССР было к 80-м годам прошлого века ничуть не лучше, и многие считали, что религия навсегда ушла из жизни советского общества. А всего за несколько лет какой произошел бурный рост! Да, подчас неровный, с ошибками, с проблемами, но погасшее, казалось бы, пламя вспыхнуло, да еще как! Поэтому я не исключаю, что и наша страна, и вообще Запад могут качественно обновиться на основе христианства. Вероятность не стопроцентная, но и не нулевая.

***
— Мы говорили о мире, каким он будет лет через 20-30, то есть когда наши дети станут взрослыми. Может быть, уже сейчас стоит как-то специально их готовить к жизни в этом мире?
— Я считаю, что сознательно готовить детей к той или иной модели будущего не надо. Хотя бы уже потому, что все наши прогнозы, предположения могут оказаться очень далекими от действительности. Вполне возможно, что все мои высказанные мысли попадут «в молоко». Как реально все обернется, мы не знаем.

Но вот что надо в любом случае делать — это прививать детям те самые традиционные нравственные устои, о которых шла речь. То есть, говоря уже конкретнее, христианские нормы этики. Ведь если в обществе будет достаточно людей с четкой нравственной позицией, людей, готовых к деятельному добру, то отпадет нужда в уже упоминавшихся моральных костылях, в жестком юридическом регулировании того, что всегда должно регулироваться только душой человека. Детей нужно готовить не к жизни в каком-либо «чудном новом мире», а просто к жизни.