Мне хорошо известны люди, в целом приличные, социально и культурно вполне вменяемые, наделенные определенным вкусом и кое-каким чувством стиля, которые по разным причинам – и даже не обязательно карьерно-конформистского свойства – не только всячески избегают неудобных для них ситуаций вроде публичных протестных акций, но и считают почему-то необходимым свое неучастие как-то объяснять. Чаще всего – вкусовыми предпочтениями.
Эти люди, в том числе и тогда, когда их «особая позиция» конвертируется не только в нравственно-интеллектуальные, но и в более вещественные признаки собственной состоятельности, любят объяснять некоторый, скажем так, экзотизм этой своей «позиции» не столько в позитивных, сколько в негативных категориях. Например, своим нежеланием «впадать в стадное чувство» и «сливаться с толпой», нежеланием «ходить строем», нежеланием «петь хором».
Отношение этих трепетных натур к стадному чувству, а также к строевому шагу и слиянию с толпой я – если, конечно, пренебречь конкретным контекстом – в целом даже разделяю. Сам не люблю ни того, ни другого, ни третьего. А вот что касается пения хором, то тут уж, как говорится, извините... Как человек, почти все свои школьные годы пропевший хором, причем в самом буквальном смысле, скажу вот что.
Стройный и, главное, на добровольных началах сформированный хор никогда не превращается и не может превратиться в разрушительную толпу.
Хор – это счастье и освобождение, причем не только коллективное, но и, как ни странно, персональное.
Одно из известных эссе Гилберта Честертона так и называется – «Хор». И есть там такое чудесное место: «У хора – даже комического – та же цель, что у хора греческого. Он связывает эту, вот эту историю, с миром, с философской сутью вещей. Так, в старых балладах, особенно в любовных, всегда есть рефрен о том, что трава зеленеет, или птички поют, или рощи цветут весной. Это – открытые окна в доме плача, через которые, хоть на секунду, нам открываются более мирные сцены, более широкие, древние, вечные картины». А стадное чувство тут точно ни при чем. Хождение строем – тоже. Стадо с помощью кнута, пряника и прочих атрибутов дрессуры можно научить «шагать строем», а петь хором оно не станет никогда, потому что всегда будет только мычать или блеять, и исключительно вразнобой. Спутать это мычание с хором может только тот, кто сам никогда не пел в хоре, или тот, кто начисто лишен музыкального слуха. И не только музыкального. Нравственного тоже.
Понятно, разумеется, что есть хор – и хор. Бывал такой хор, в который когда-то почти насильственно заставляли записываться сотрудников различных учреждений или учебных заведений. Такой примерно хор, который описан в «Мастере и Маргарите». Помните – «Славное море, священный Байкал»?
Отождествление таких разных, мягко говоря, понятий, как «ходить строем» и «петь хором», восходит, конечно же, к воспоминаниям об армейской службе («Не плачь, девчонка, пройдут дожди»), о мучительных, тягостных и травматичных уроках пения в младших классах школы («По улице шагает веселое звено»), к патетическому и фальшивому до изжоги финалу праздничного концерта («Партия наши народы сплотила»). «Схватила», – передразнивали мы с соседом и другом Смирновым, сидя перед телевизором и не понимая еще по своему дурацкому насмешливому четырнадцатилетнему возрасту всей онтологической глубины этой легкомысленной на первый взгляд переделки.
Да, такое хоровое пение тоже имело место, причем повсеместно. Но оно стилистически куда ближе к тому «хору», к какому даже помимо собственных намерений вынуждены присоединяться те, кто «не желает петь хором». Тут уж, друзья, вашего желания или нежелания особенно и спрашивать не будут, даже не сомневайтесь.
Бывают люди, лишенные музыкального слуха. И они в этом не виноваты. Но среди них есть те, которые очень любят петь.
А другие – которые тоже без музыкального слуха – готовы их слушать. Тех и других объединяет железобетонная уверенность в том, что пение тем лучше, чем оно громче. Про человека, фальшивящего в процессе пения, говорят, что он «врет». Врущие – во всех смыслах этого слова – всегда вольно или невольно пытаются компенсировать свое очевидное вранье форсированной громкостью и взвинченностью интонации.
Нехорошо хвастаться, я знаю. Но все же скажу: у меня неплохой музыкальный слух. А один специалист утверждает, что даже и абсолютный. А с чего бы мне ему не верить – специалист все-таки. Да и не предмет это для особой гордости – это природа, никакой моей заслуги здесь нет. Вот у одного моего одноклассника, например, было три почки. Он этим и то не гордился. А тут всего лишь слух, подумаешь! К тому же и неприятностей от этого самого слуха едва ли не больше, чем радостей. В детстве, повторяю, я пел в школьном хоре. А рядом со мной всегда ставили девочку Люду Земляченко. Уж не знаю почему. По росту, что ли. Теперь я думаю, что она, видимо, была по-своему гениальной девочкой. Потому что она умудрялась даже случайно не попадать ни в одну из нот. Но пела она старательно и, разумеется, очень громко.
Что можно сказать о моих страданиях? Ничего говорить не буду, потому что не получится. Просто поверьте.
Если существует загробная жизнь и если мне по грехам моим назначен ад, то я уже знаю, что там будет. Я буду во веки вечные стоять на вечной шаткой скамеечке второго ряда школьного хора, на мне будет вечный белый верх и вечный черный низ, вечный руководитель Борис Вениаминович будет вечно размахивать своими изящными вечными руками, а слева от меня будет вечно стоять и вечно петь Люда Земляченко.
Но все равно! Все равно я любил петь в хоре. Тем более что инфернальная эта Люда не слишком долго мучила меня своим невыносимым соседством. Куда-то она незаметно исчезла. Я любил петь хором. Когда удается, люблю и теперь.
Пойте хором, господа. И главное, добровольно. И главное, старайтесь не фальшивить и слушать соседа справа и соседа слева. Пойте везде, где это кажется уместным. За дружеским столом, конечно, поется лучше и теплее всего. Пойте, не стесняясь собственного воодушевления, не сдерживая досады, когда пение получается нестройным и фальшивым, или слез радости в наиболее удавшихся местах. И вот – снова Честертон: «...мне хотелось бы, чтобы хоть изредка вступал хор. Мне бы хотелось, чтобы после мучительной, как агония, нездоровой до жути главы врывался голос человеческий и орал читателю, да и писателю, что это еще не все». Это еще не все.
0
