Перед Новым годом 277 пациентов Санкт-Петербургского детского хосписа между тремя заветными рождественскими желаниями - встретиться с Дедом Морозом, поехать на финал телепроекта "Голос" или провести день в аквапарке - выбрали встречу с путешественником Федором Конюховым. У Конюхова, когда ему позвонили и предложили встретиться с неизлечимо больными детьми, был один вопрос: когда?
В Каминном зале хосписа аншлаг. Чуть смущенный Конюхов вжал ладони в колени, дети и родители улыбаются глазами так, что дырявят.
- Он такой же, как по телевизору, - шепчет маме семилетний Семен, - как Дед Мороз.
Мальчишка светится победой и набирает эсэмэску: "Приехал!" Когда Сема однажды по телевизору увидел, как знаменитый путешественник на воздушном шаре облетает Землю, застыл. "Я тоже так хочу!" - Сема сказал только маме, а услышал весь Каминный зал, где стоит телевизор. Смешки парня не смутили, и он предложил:
И вот Конюхов, знакомый с протоиереем Александром Ткаченко, основателем Санкт-Петербургского детского хосписа, недавно получившим из рук президента России Государственную премию за благотворительность, смотрит в глаза детям, а они - ему.
- Это здесь он стал таким смелым, - мама Семена Елена гладит сына по голове. - До хосписа дичился людей. Чуть что, в слезы. А тут открылся. Недавно первый раз в жизни пел для зрителей. Как ему аплодировали. А увидел Конюхова, и новая мечта - хочет пойти в поход. Ждет не дождется провести ночь в палатке, как Федор Филиппович. Подняться на шаре. Посмотреть на звезды. Спеть песни у костра.
- Мам, тише, - просит Семен, - Конюхов говорит.
На Земле нет одиночества
Стоило гостю открыть рот, он легко сбил волну неловкости.
- Это что за штука? - гость косится на синий почтовый ящик, как на стоматологическое кресло. - Пытать будете?
- Ага, - подыгрывают ему дети, - вопросами. Они внутри, доставайте.
Путешественник принимает правила игры, читает:
- У вас был парашют на аэростате?
- Был. - Хулигански щурится. - Только я его выкинул в океан. Подумал: на кой он мне? Шар десять тонн. Если он с 12-километровой высоты ухнет в океан, куда я на парашюте спущусь? Акулам или каким другим гадам на десерт?
Гость неожиданно замолкает. Прислушивается к стрекоту камер и вспышкам мобильников. Дети снимают и переписываются. "Прикинь: он парашют выкинул в океан", - тычет пальцами в айфон эсэмэску симпатичная девушка лет пятнадцати. У нее тут же загорается ответ: "Спроси, от страха или он дурак?" Девушка неслышно прыскает от смеха, ладошкой прикрывая рот. Ловит мой взгляд, объясняет извинительным шепотом: "У нас не все смогли прийти. В стационаре только 27 человек, а по городу 250 таких, как мы. У кого процедуры, у кого школа, у кого мамы не могут..." И уже вслух дрожит голосом, но повторяет отредактированный sms-вопрос:
- Вам одному не страшно?
- Страх, как боль, должен быть в человеке. - Конюхов вцепился в вопрос, как ждал его. - Если человек не боится боли, он еще не человек.
Златокудрый мальчик с ДЦП, лет, может, пяти, кивнул гостю с такой силой, что инвалидное кресло под ним застонало.
- Павлик соглашается, - виновато улыбается его мама.
Воздух в зале словно пролился. Потом Конюхов признается, что в тот миг начисто забыл, что хотел сказать. А тогда он взмок глазами, подошел к Павлику, взял его за руки.
- О Господи, какие красивые пальцы. - Конюхов спрятал глаза. - Как у пианиста. Ты ими все можешь сказать. Нам надо прислушиваться...
Ребенок нервно перебирает пальчиками, будто вправду ими говорит. Мама безропотно его просит: "Не спеши". И уже всем: "Павлик говорит, что он ими уже немного читает". В голове не укладывается: как? На части рвут обреченность, то, как мама чувствует сына, он - ее, а через нее - нас.
- А от одиночества или от боли вы не сходили с ума? - Кто-то из родителей с галерки анонимно отважился на недетский вопрос.
- Было дело. - Конюхов продолжает гладить ручки Павлика. - Молодому, было плохо одному в экспедициях. Ведь сто - двести дней без общения. Чего уж там, выл, выл. И вот ведь зараза - втянулся. Стал думать: как не выть? Крыша могла поехать, если бы я уверился, что вокруг один. А я повою про себя и слушаю все вокруг. И понял: нет на Земле одиночества. На Земле все живое. Океан живой, горы живые, пустыни. Они дышат и говорят с нами. Мы не слышим. Я как услышал, уже не еду в экспедиции, чтобы побыть один. И не вою от одиночества. Это вопрос настроя. Одним себя ощущаешь, когда много тщеславия. Когда человек спускается с Эвереста или возвращается из кругосветки, он как снова рождается.
В молодости мне было в тягость одиночество, а сегодня оно кислород, чтобы дышать и совпадать с дыханием Земли. Раньше, чтобы путешествовать, я тренировался и бегал по 20 километров. Сегодня берегу силы, молюсь и пощусь. Пост он тоже спортзал - для души. О как.
Отец Федор о чем-то задумывается. Улыбается Павлику, как сыну, будто никого вокруг нет. И, он же священник, молча благословляет малыша. Потом идет к синему ящику.
Смерть дает жизнь
И снова, как еще при входе в хоспис, а потом в его столовую, одежда на хозяине живет отдельной от него жизнью. Ты его видишь в древнем хитоне, а на нем синяя спортивная куртка и черные брюки. Но его вид теряет значение, когда Конюхов видит, как десятилетний Арсен отказывался есть. У него парализованы руки, не поворачивается по сторонам голова. Свое несогласие он может показать, только если поднимет голову лицом вверх.
- Пахнет пшенкой, - заглянул в столовую Конюхов.
Арсен поднял голову лицом вверх.
- Можете объяснить взрослым, - просит он , - не лезет.
- Я тоже есть не люблю. - У Конюхова забегал кадык. - Особенно в горах. Там и пить неохота. Воду силком в себя вливаешь. Тебя выворачивает. Про еду и говорить нечего. Кислорода не хватает, и организм от нее отказывается. Заставишь его, она туда камнем ба-ах... Но надо. Топливо. Я, знаешь, и не такое ел. В 1989-м, когда шли к Северному полюсу, снег кушал. Больше нечего было, вот я себя и убеждал, что есть в нем витамины. По молодости морскую воду пил.
Арсен послушно открыл рот. Ест.
- А правда, что Эверест трупами завален? - спрашивает.
Все вокруг впали в ступор.
- Да, - опешил Конюхов. - Есть там трупосборник - кулуар такой. Где бы ты ни упал, улетишь туда. Как чистилище. Ночью идешь, ничего не видно, а когда спускаешься днем, жутко: люди как после боя лежат, черные, мумифицированные. Там тепла нет, летом - минус 20, зимой - минус 40. Никаких мух даже. А мрет народ из-за сердца. Дыхалки не хватает, отек легких, и все... А те, кто выживает, памятью трогаются. Как я, временно. А ты как хотел? При нехватке кислорода клетки головного мозга отмирают. На Эвересте тяжелый воздух. Давит. Идешь на яхте в океане или на лыжах к полюсу и не дышишь, а ешь, ешь воздух. Вкусно-о-о... А в горах пахнет смертью. Да. А почему ты об этом спрашиваешь?
- Про чистилище мне понравилось. - Арсен смотрит в себя. - Выходит, смерть дает новую жизнь?
С этого вопроса не только Федор Конюхов, все вокруг - врачи, педагоги, охрана хосписа, мама Арсена - разве что изредка переставали улыбаться влажными глазами.
- Асенчик, ты как поешь, заглядывай к нам, - просит Конюхов, - поговорим.
И вот Арсен на коляске въезжает в Каминный зал.
- Спросите его, - с пропадающими звуками, будто их частями отключают, просит меня парнишка на костылях лет 15-16. - Он видел инопланетян?
- Я встречал НЛО. - Федор Конюхов услышал и оборачивается. - Мно-о-го раз. Но, как человек верующий, я знаю, что Господь создал не только Землю, но и Вселенную, а мы еще не пришли к тому, чтобы осилить всю картину мироздания. Бог создал человека по образу и подобию себя, человек лишь идет за ним к божественной разгадке. И как на каждую жизнь есть свое открытие, так на каждый век людям уготовано открытие, которое приближает к тайне мироздания.
Арсен и парень на костылях разочарованно ухмыльнулись.
- Медленно? - уловил их сомнения Конюхов. - А почему годовалый ребенок не умеет говорить, а пятилетний может? Рано нам знать все, что хотим. А что если в мироздании человек - все равно что годовалый ребенок? Подумайте: почему Мировой океан изучен всего на три процента? Значит, что-то еще не дано или не умеем знать.
Разгадка в молчании
- Ну так не честно. - он достает вопрос из ящика и смеется. - Опять вопрос о любимых подарках. Нету у меня их.
- А Дымок и Пушок? - шепчет ему на ухо педагог - организатор хосписа Ольга Субарева.
Мечтаю поехать на передачу "Голос", сесть в кресло, видели там четыре таких красных кресла? И нажать на кнопку
- Это да, - соглашается. - Есть у меня два ослика - Дымок и Пушок. Друзья подарили. Живем мы с матушкой и сыном Колей под Переславль-Залесским, я с осликами в магазин за четыре километра хожу. За хлебушком. По пути в лесу заглянем в скворечню, мне надарили уже 380 скворечников, мы их с Колей в лес сносим. Вот, может, скворечники люблю, когда дарят. Мы с Колей там мечтаем пока магазин не закроют. Матушка нас руга-а-а-ет. Мы же ей мечты о походах приносим. А вы о чем мечтаете?
Дети смутились, только Семен заерзал в кресле.
- Сема, - уловил его движение Конюхов, - я слышал, ты в поход хочешь?
- Да, - мальчик заметно волнуется. - Но это не мечта. Мы уже договорились, что весной пойдем. А моя главная мечта - поехать на передачу "Голос", сесть в кресло, видели там четыре таких больших красных кресла? И нажать на кнопку.
Сема знает про "Голос" все. И терпеливо объясняет великому путешественнику: у всех есть голос, и его надо слушать, а не только тот голос, который дядям и тетям в креслах нравится. Так не честно.
- Сема, ты любишь людей, - отец Федор опять то ли взмок глазами, то ли светится ими и благословляет кроху, - я тоже мечтаю любить людей. Это мечта сложная. Ты, Сема, прав, нет некрасивых голосов и людей, как нет на Земле некрасивых мест. Некрасиво только там, где человек испоганил природу или войнами человек испоганил человека. Ты люби людей. Ты сильный. Но вместе со мной не отчаивайся, помни слова Патриарха Сербского Павла. Нам надо думать не о рае на Земле. Нам надо думать о том, как бы Землю не превратить в ад. В рай нам ее уже не вернуть.
И тут Конюхов осекся. Ему навстречу семенил кареглазый малыш двух лет от роду.
- Ларик, ты куда? - метнулась за ним его мама Инга.
Щупленький Ларик, на вид ему и года нет, идет как воздух: не то плывет, не то летит. Еще он молчит. Всегда. Только жжет бусинками глаз, а когда хочет что-то сказать, доносит звук: "Кх..." Он дошел до середины зала, обнял за полную ногу волоокую красавицу-фотокорреспондента. Разулыбался: "Кх..." Она раскраснелась, как на первом балу.
- Говорю же вам, - Федор Конюхов обращается к маме Ларика, - перерастет и заговорит. Иларионом вырастет. Разгадка и в его молчании. Он пока молчит, знает разгадку, а вырастет... Нет, перерастет свою болезнь. Священником будет. Вот тогда скажет только то, что слушающий сможет услышать.
Иларион пугливо ловит на себе изучающие взгляды, во всю прыть несется к маме и прячется у нее на груди. Чуть не плачет, но на руки к Конюхову пойти соглашается. Трогает его длинные волосы. И просится обратно к маме. А Федора Конюхова, огорошенные последним его ответом, атакуют новым вопросом врачи и медсестры, мамы и папы: "Что значит, скажет только то, что услышит слушающий?"
- В Саудовской Аравии, еще в Эфиопии, - Конюхов осторожно передает Илариона его маме, - помидоры пахнут, как на Украине, да. У меня там, в Аравийской пустыне, была экспедиция. Я старался незаметно убирать свой крестик. Саудия - мусульманская страна, думаю: зачем настраивать людей против себя? Местный работяга, он у нас помощником был, мне говорит: "Не прячь, мы уважаем христиан. Аллах знал, что делал". Божий человек понимает: не человек создавал религии. Так, видимо, угодно Богу. Может, потому, что будь одна, не важно - религия, идеология атеизма или одна страна - люди пошли бы вразнос. А так ходим по грани. Чтобы ее не переступить, Господь посылает болезни. Они усмиряют нас в своих грешных желаниях...
Не договорил. Не дали.
- А им, - один молодой папа показывает на деток в инвалидных креслах, - за что?
Отец Федор, или путешественник Федор Конюхов, молчит. Опустил голову в пол, благословляет мужчину.
- Буду за них молиться, - говорит еле слышно, - и мечтаю об их облегчении.
Что-то шепчет на ухо молодому отцу. Тот хмурится, смиренно отходит. Потом Конюхов поделится: "Я ему сказал: "Никто не знает. Разгадка в терпении. Может, за наши грехи, взрослых, еще пращуров. Может, их души столь чисты и мудры, что переросли земную суету..."
А тогда вернулся к детям.
- Я еще к вам приеду, - пообещал. - И поедем ко мне в Школу путешественников в Тотьму вод Вологдой. Там дикие места. Сема, будешь учить ребят узлы вязать и костер разжигать?
Сема светится как начищенный самовар.
У каждого свое чистилище
Выходим на порог хосписа. На улице промозгло и слякотно.
- Детки-детки, - ежится Федор Филиппович, - не всех запомнил по именам, но в глазах у меня они стоят. Все. Это ж, а?
Он что есть сил мнет бейсболку, и говорит, говорит. Говорит, что чем больше живет, тем больше набирается грехов. И не знает, как с этим быть.
- И вы грешны, - он пресекает даже попытку открыть рот, а не задать вопрос, - я еще больше грешен. Вот у меня грехи... За 65 лет тысячи друзей, тысячи врагов, тысячи страстей и желаний. Сколько смертей видел-перевидел, самого, было дело, убивали. А вот видишь муки этих деток и как опять на Эверест поднимаешься: все фигня. Все. Вот у них...Судьба.
Он замолчал. И вот этим "вот у меня грехи" дал надежду. "Вот что значит опроститься", - мелькнула мысль. Одно дело, как Лев Толстой, отказаться от излишних материальных благ и стать своим для простого народа или приблизиться к нему. Или как американские и европейские хиппи уйти от сверхпотребления как идола цивилизации. Другое дело - опроститься так, чтобы стать своим для обреченных. Ведь дети сами не поняли, когда Федора Конюхова приняли за своего. Наверное, потому, что он, как они, - блаженный. Несмотря на муки и лишения, они излучают счастье. Даже не от малого - от скудного минимума.
И, кто знает, может, их умение испытывать счастье от опрощения, как и умение говорить без слов, научит людей мудрости быть проще. Обреченным чутье мудрости дается от рождения. Нам, либо как Конюхову, если услышим их говорение без слов, через наше преодоление капитуляции перед "чужой" болью.
- Я вот думаю, - прерывает паузу Федор Конюхов, - кому больше нужна была эта встреча? И, знаете, ведь мне. Мне. Вам. Тем, кто это прочитает. Когда ты на них - деток и их родителей - смотришь, как в кругосветке, чистишь свою душу. Я вот молился. В глазах других людей читал: "А как бы я себя повел, если..." Или смирение. Знаете, как крест. Каждый чистит душу как умеет. Даже если не умеет. Таких немало. Это я тоже там видел...
Он никак не может успокоиться: "А родители? Как они их любят. Какая между ними нить - не разорвешь..."
Справка "РГ"
Первый детский хоспис России работает с 2003 года в Санкт-Петербурге.
Его основатель - протоиерей Александр Ткаченко в декабре 2016 года получил Государственную премию за благотворительную деятельность.
В числе жертвователей хосписа - актриса Чулпан Хаматова, кинорежиссеры Александр Сокуров и Федор Бондарчук, актеры Константин Хабенский и Михаил Пореченков, бизнесмены и олигархи, которые наконец-то меценатствуют анонимно.
0
48.00
