Блистательный актер, а с недавних пор еще и режиссер Евгений Стычкин поражает своей отличной физической подготовкой, а еще чуткостью и душевным теплом, что приятно найти в артисте такого уровня.
— Так или иначе я всю жизнь им занимаюсь. В детстве я страдал астмой — и в первую очередь это было желание не быть больше, сильнее, крепче других, а наравне со всеми играть, бегать, драться. А дальше это стало неотъемлемой частью жизни. И бокс в том числе? Да. Но изначально это были восточные единоборства, дыхательная гимнастика цигун, тайцзи, потом тхэквондо, бокс.
— Все зависит от тренера. Важно понимать, что бокс — это в большей степени шахматы, нежели драка. Конечно, есть сила, мышцы, скорость удара, но в первую очередь включается голова. И конечно, хороший тренер настраивает на то, чтобы свести агрессию к минимуму. Она в тойили иной степени присутствует у всех нас, даже самых спокойных и мирных, главное, куда ты ее направляешь. Когда ты тренируешься, важно осознать, что агрессия — это самый простой и самый пошлый ответ в любой ситуации, на любом уровне. И надо отметать насилие как первый и очевидный из возможных вариантов решения проблемы и переходить к выбору других.
— В юности да — и где-то потому что это было совершенно неизбежно, а где-то — потому что я был туповатым.
— Это было частью той культуры, в которой я рос. Я рос совсем недалеко от этого места — Колобовские переулки, школа №30, рядом располагались другие школы, другие переулки, и так или иначе мы делили сферу влияния. Мне кажется, это как раз нормальная мальчишеская история, если она не перерастает в некий бандитизм. Это была скорее игра, понасмотрелись гангстерских фильмов типа «Однажды в Америке», и захотелось почувствовать себя большими, важными дядями. То есть это не было частью протестного мышления, которое возникает порой из-за авторитарного воспитания родителей, жестких правил дома. В детстве я был совершенным чудовищем, но это не протест, а плохой характер и избалованность, вызванная тем, что меня все очень любили. Но потом эта безусловная любовь близких дала свои прекрасные плоды. И в тот период, когда все подростки начинают отстаивать свои границы и спорят со взрослыми, я, наоборот, нашел с ними общий язык. По крайней мере, мне так казалось.
— Мы с детства боролись с ним на руках, типа армрестлинга, и использовали этот инструмент для того, чтобы решить любой наш спор. Папе удалось воспитать меня таким образом, что к тому моменту, как я мог его победить, я уже понимал, что делать это неправильно и не нужно. Мне достаточно осознания, что я это могу.
— Однозначно — безусловным, непоколебимым. Но отсутствие вопросов к родителям, когда ты абсолютно уверен, что все их решения правильны, и строишь свою жизнь, исходя из убеждений, что они бы на твоем месте поступили именно так, неверная идея. Не нужно думать их головой.
— Очень много. В какой-то момент этого было даже чересчур, потому что мне хотелось быть похожим на отца. Он умер двадцать лет назад, и в определенной степени я занял его место — в делах, отношениях, деньгах. Но со временем я стал отмечать, что мы все-таки разные, и я иначе проявляю себя — и сейчас эта схожесть стала меньше.
— Я думаю, в огромной степени от папы. Когда не стало дедушки, я был совсем маленьким, но все, кто его знал, говорили, что он обладал еще более блестящим, искрометным, острым чувством юмора, чем папа. Так что, видимо, от поколения к поколению оно пропорционально уменьшается. (Смеется.)
— Мне кажется, что это высказывание сегодня в определенной степени для меня атавизм. Это отношение к жизни, с которым я уже почти расстался. Сегодня на место безусловной защиты или пристройки к мирозданию я бы скорее поставил любовь, нежели чувство юмора. Острота мышления, насмешливость делает жизнь проще. Но любовь важнее, потому что она сильнее, больше.
Что-то пришло в вашу жизнь, что растопило вам сердце и сделало мягче…
— Может, я стал чуть меньше кокетничать с собой и окружающими, с публикой, жизнью. Я бы сказал, что острота и чувство юмора — это форма, а любовь — содержание.
Насколько близко вы подпускаете к себе то, что происходит вокруг? Есть ли у вас способ сохранить внутренний душевный микроклимат?
— Со всем, что происходило раньше, с любыми эмоциональными, финансовыми трудностями я легко справлялся. Мне хватало жизнелюбия и чувства юмора, чтобы достойно пройти кризисы и даже извлечь из них положительные моменты. Но сейчас это сложнее, и не потому, что я стал слабее. Мне кажется, наоборот, я стал сильнее и еще больше внутренних ресурсов на это трачу, но мы живем в очень тяжелое время. И важно не замереть, не пытаться пережидать и прятаться — в себе ли, в работе ли, в Индии, а наоборот, активно существовать.
У вас появилась для этого прекрасная возможность — я имею в виду вашу новую сферу деятельности, режиссерскую. И «Контакт», и особенно «Нулевого пациента» посмотрела на одном дыхании. Спасибо большое. Но вы назвали себя «режиссером по контракту». А появилась ли сейчас идея собственного кино?
— Я думаю, что когда я говорю «режиссер по контракту», это тоже кокетство. И в «Нулевого пациента», и в «Цикады» — картину, которую я сейчас заканчиваю и осенью она выйдет на экраны, я вложил всего себя. Хоть это и не мои идеи, не во мне они созрели, но они мне очень близки. После своих первых режиссерских опытов я получил огромное количество предложений от самых разных компаний, серьезных продюсеров — и я выбираю то, что максимально во мне откликается, то, про что мне хочется рассказать. Это совсем необязательно остросоциальная тема, можно снять романтичную комедию, мюзикл, но для меня лично это должно быть очень важно внутренне. Иначе я не понимаю, зачем. Тем более что режиссерская профессия гораздо труднее, и она менее оплачиваемая, чем актерская. Так что если есть возможность выбирать, то заниматься режиссурой надо, только если очень хочется.
Насколько психологически сложно дался переход из актерского цеха в режиссерский? Вы были на равных с коллегами, а теперь командуете на площадке.
— К счастью, у меня не было ни одного конфликта: ни с коллегами, ни с цехами. Отсутствие у меня соответствующего образования и, как следствие, какого-то режиссерского веса мне почти не мешало. Сначала было страшновато, но уютно. В свою первую картину на главную роль я пригласил моего друга, блестящего актера Пашу Майкова. Я знаю его много лет, и мы друг другу доверяем. А его дочь играла Ира Паутова, прекрасная юная артистка, которой просто некуда было деваться. (Смеется.) Ну а потом я уже поднаторел и почувствовал большую уверенность. К тому же в «Нулевом пациенте» мы работали в тандеме с Сережей Трофимовым — вдвоем мы, если что, кого угодно могли продавить. (Смеется.)
То есть изначально было желание взять того, с кем будет комфортно, кто стопроцентно не подведет?
— Откровенно говоря, это желание во мне и остается. И не потому, что хочется, чтобы было легко. Я могу существовать в конфликте, быть довольно жестким, переубедить, перегнуть, но совсем не вижу в этом смысла, особенно в творчестве. Я допускаю, что есть какой-то замечательный артист, которого я могу утвердить на роль, а дальше мы поймем, что ужасно не близки. Шесть месяцев работы мы будем страшно ругаться, и в итоге может получиться отличное кино. Но я не хочу тратить жизнь на конфликты, если можно их избежать.
Собственный актерский бэкграунд помогает вам ставить задачу? Ведь не из всех хороших журналистов получаются хорошие редакторы и не из всех актеров — талантливые режиссеры.
— За тридцать лет работы у меня уже около ста тридцати картин. То количество часов, которое я провел на площадке, огромно. И поскольку я перфекционист, то все время пытался вникнуть в процесс. Опять-таки моя актерская судьба иногда была крайне счастливой и дарила мне что-то прекрасное, а иногда — довольно тяжелой, такой медленно-ржаво-корявой. Тогда я играл не очень большие и не очень интересные роли. Обычно в такие моменты режиссер убеждает тебя, что хоть роль и небольшая, но мы обязательно придумаем, как сделать ее глубже, объемнее, ярче — и будет круто. И, как правило, это ложь. Он просто хочет получить тебя в свой проект. Но, увы, не всегда у него есть возможность, время и желание серьезно тобой заниматься. Тогда, чтобы роль действительно была интересной и для зрителя, и для тебя, начинаешь много всего придумывать — в большей степени, чем если бы тебе преподнесли это на блюдечке с голубой каемочкой. И этот опыт создания пластов, глубины помогает мне сейчас — я могу объяснить, додумать, разобрать любой самый бессмысленный текст. Конечно, я очень не люблю бессмысленные тексты и в своих картинах стараюсь этого избегать.
В актерской профессии нет пока ощущения достигнутой планки? Что вы делаете, чтобы не тиражировать самого себя, не повторяться?
— Я очень мало работаю, и делаю это, только когда мне действительно интересно. Нет, планка не достигнута. Я как раз побаиваюсь, что режиссерская деятельность может помешать моей актерской карьере из-за того, что физически не хватает на все времени. К тому же для многих молодых режиссеров я что-то типа Аллы Пугачевой. «Взять Стычкина? Да нет, давайте кого-то попроще. К тому же он еще и режиссер теперь — он же не будет слушаться». На самом деле это не так. Наоборот, став режиссером, я понял, как это круто, когда актер приходит не со своим видением персонажа, перечеркивая все, что написано в сценарии, а может принять твою идею и блестяще ее воплотить. Как музыкант импровизирует, но в заданном квадрате. Но многие меня побаиваются, и я волнуюсь, как бы моя режиссура не обломала мою актерскую дорожку. Я бы очень хотел сделать большую роль, к которой надо три месяца серьезно готовиться, ходить в спортзал пять раз в неделю, а потом сниматься полгода где-нибудь в Сибири. Я жду таких предложений. Не дождусь — придется самому придумать и самому снять.
Тем не менее в мае у вас премьера — фильм Карена Шахназарова «Хитровка. Знак четырех». Роль не такая большая, но яркая, как вы умеете. Как бы вы описали своего героя?
— Рудников — это реальный исторический персонаж, московский полицмейстер. В картине Карена Георгиевича он немножко прямолинейный, в чем-то напоминает известного нам по романам Конана Дойля инспектора Лестрейда. Думаю, в реальности он таковым не был, раз держал в кулаке такой опасный, страшный район. Говорят, что прежде всего он был справедлив. Вся Хитровка его боялась и уважала. Самые отпетые бандиты, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к Рудникову на поклон. Но тут вопрос жанра и художественного выбора, потому что зрителю не важно, как было на самом деле, главное, насколько интересно рассказана история.
Но что-то подобное вы уже играли?
— Наверное, мой Бинх в картине «Гоголь» — в чем-то похожий персонаж, и место у него похожее. Служитель закона, который если что-то и не сделает, то не по злому умыслу, а по недомыслию.
Есть ли опасность в такие моменты пойти уже проторенной дорожкой, использовать те приемы, которые были успешно опробованы?
— Соблазн есть. Я когда-то отказался от роли Чаплина, которого играл в театре, даже получил награды за эту роль. И в какой-то момент, читая очередной сценарий, понял, что абсолютно точно знаю, как здесь надо играть, какие, условно, нужны ужимки и прыжки. Чаплиниада, клоунская природа очень хорошо работает. Но обратная сторона медали в том, что из этого потом трудно выйти. И притом что я любил этот спектакль, я понял, что мне надо немедленно бежать оттуда.
«Хитровка» — это костюмированная историческая драма, съемки шли в том числе и в Питере, в Ленинграде, как говорит ваша жена Ольга. Полюбили ли вы этот город так же, как любит его она?
— Я думаю, у нас с Олей очень разный Ленинград. Это ее родной город. Она его по-настоящему знает, получила награду Фонда Сороса за исследование про гроты Петергофа. Это совсем другое отношение и другое знание. У меня свой Ленинград. Мы всегда с ней спорили и смеялись, потому что ленинградская точка зрения сильно отличается от московской. Один мой хороший знакомый, большой артист, говорит, что разница в актерской школе заключается в том, что московские артисты играют всегда немного подшофе, а ленинградские — с чудовищного похмелья. (Смеется.) Не надо воспринимать это буквально, но на самом деле купеческая Москва относится ко всему весело, немного надменно, легко. А крепкий многострадальный Ленинград все берет насмерть, на последнем вздохе. А еще есть клише, что Москва — это про деньги, а Питер — про интеллект и духовность. Просто ленинградцы очень хитрые. (Смеется.)
Ольга признавалась, что вы очень разные, у вас практически на все расходятся точки зрения. Неужели почти за пятнадцать лет совместной жизни не произошло какого-то взаимного изменения, симбиоза?
— Дети у нас одинаковые, а в остальном да — мы очень-очень разные. Впрочем, думаю, что где-то все-таки случилась эта диффузия, движение навстречу друг другу, а где-то и нет. Но, может, это и не обязательно? У вас был интересный опыт в «Алиби», где вы играли супружескую пару.
Не замечали в себе позже излишней подозрительности, не искали во фразах Ольги двойного дна?
— «Алиби» было мучительно для нас обоих, потому что подключались какие-то наши личные струны, привычки, обиды, сложности. Но в итоге вышло здорово, не было бы этого бэкграунда, мы бы совсем по-другому играли. Роли — если они большие и серьезные — меняют нас. Тем не менее не стоит переоценивать это влияние. В том смысле, что, когда мы хорошо сыграли врача, не надо просить нас поставить диагноз или вырезать аппендицит. Мы мало что можем по-настоящему впитать от своего персонажа.
А «камень, ножницы, бумага» — не ваша домашняя фишка?
— Нет, я думаю, мы бы убили друг друга, если бы решали сложные вопросы таким способом. (Улыбается.)
Появление на свет вашего сына Михаила было очень киношной историей: вы явились в роддом в костюме, гриме, с окровавленной головой и под песню Rolling Stones. Это все правда?
— Да, мы снимали сериал «Вне себя», и я убежал с площадки. Я предупреждал режиссеров Клима Козинского и Сашу Дулерайна, что я бы рекомендовал начать снимать чуть позже, иначе я могу внезапно их покинуть. Они рискнули, и я убежал.
Как отреагировал новорожденный на образ отца?
— Да бог его знает (смеется), они, конечно, что-то чувствуют, младенцы, но вряд ли в какой-то момент выросший Михаил скажет мне: «Папа, ну ты мог бы умыться. Когда ты взял меня на руки, мне было очень страшно, я подумал, что с тобой что-то не так, и именно поэтому заплакал».
А встреча с самым младшим сыном была такой же эксцентричной?
— Нет, на этот раз все было человечнее. Но, может, так даже лучше.
Вам важно в этот момент находиться рядом?
— Раньше, до этого опыта, мне казалось, что это не так принципиально. Я немного играл в домострой, патриархат, традиционные ценности, что, мол, дети — женское дело, этим занимаются мамки-няньки. А мужчина должен в это время руководить заводом, копать шахту ну или пить с друзьями. Конечно, это не так. Круто, когда ты имеешь к появлению детей на свет чуть больше отношения, чем обычно дается мужчинам.
Вы и сейчас больший помощник Оле?
Не знаю, мне кажется, я так себе папаша. Мои старшие дети смеются, что папа способен на проявление любви и проведение совместного досуга прямо пропорционально количеству прочитанных ими книг. Это, конечно, огромное, безжалостное преувеличение с их стороны. Но не ложь. Есть анекдот, когда многодетного отца спросили, любит ли он детей, а он ответил: «Нет, сам процесс».
Вам радостно, что их так много, шестеро, они разные — и совсем еще маленькие, и уже взрослые люди?
— Вы чисто теоретически можете представить, что я на этот вопрос могу ответить как-то иначе? Как я потом домой вернусь? (Смеется.) Это как в предыдущем браке, когда я комуто из знакомых показывал фотографии наших детей, Катя, моя бывшая жена, спрашивала: «Ну что они сказали?» Я говорю: «А что ты ждешь? Что человек посмотрит снимок и скажет, что мальчики прекрасные, а девочка так себе? Или, наоборот, что дочка чудо, а сыновья не удались?» Мне кажется, в такой ситуации люди что-то примерно одинаковое говорят.
А любимчики у вас есть?
— Конечно. Собаки. (Смеется.) Жучка, она же Ника, керри- блю-терьер, и Макс (он же Барсик), это здоровенный ротвейлер.
А вы именно собачник?
— Вам нравится, что, когда вы приходите домой, кто-то вас встречает, виляя хвостом, и безоговорочно любит? Бытие определяет сознание. У меня сильная аллергия с детства. Раньше я не мог прикоснуться ни к собаке, ни к кошке, сейчас до некоторых собак все-таки могу дотронуться. Жучка спит у меня на голове, и все нормально. А вот кошек я совершенно не могу выносить. Может, если б я не имел аллергии, мои пристрастия сложились бы иначе. Но сейчас я гораздо больше понимаю и люблю собак.
Кошки себе на уме, к ним надо приспособиться, а собаки более экстравертные существа, как и вы, наверное. Недаром Ольга говорила, что вы обожаете застолья, большие компании, от которых она прячется в своей комнате.
— Это все ложь. Нет, на самом деле это скорее просто привычная формула. У нас действительно любвеобильный, гостеприимный, открытый дом. На праздники к нам приходит много народа. При этом я не меньше, а в какие- то моменты даже больше, чем Оля, стремлюсь к одиночеству. Сейчас, когда часть моей жизни отдана режиссуре, я остро нуждаюсь в нем. Иначе совершенно непонятно, где черпать силы, энергию, мысли.
Где вы находите одиночество? У вас имеется тайная холостяцкая берлога?
— Да, у меня есть холостяцкая берлога. И я стараюсь часто куда-то уезжать, люблю путешествовать один. А если я дома, то могу на два-три часа уйти гулять с собаками.
А существует ли такое место силы, которое вас наполняет?
— Мне кажется, это круто, когда есть такое место силы, но главным образом оно внутри. Если точки опоры вовне, они слишком непрочные, подчинены обстоятельствам. Если они внутри, это в большей степени гарантирует тебе защиту и какую-то целостность.
0
148.50
