ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Dec. 29, 2020

Когда Карандаш впервые вывел Лаптя на манеж, цирковые попадали со смеху. Но у публики он ничего, кроме жалости, не вызвал. Номер пришлось снять, и Карандаш в качестве извинения и в благодарность за проделанную работу позвал меня и подруг в гости. Получилось, что не став 

цирковым артистом, Лапоть сделал-таки большое дело — «организовал» нашу с Юрой встречу. Когда новый знакомый пригласил меня на представление, я спросила: — А вам это будет нетрудно? — Пустяки, — небрежно махнул рукой Никулин. А сам, как потом признался, принялся лихорадочно прикидывать: кто сегодня стоит на вахте и удастся ли его уговорить пропустить гостью. Вечером я надела единственное выходное платье, а поверх — заменявшую зимнее пальто телогрейку с пришитым к воротнику-стойке старым мехом рыжей лисы. Цирк был забит под завязку — Юре пришлось усадить меня на приступочку возле осветителя. Оттуда я и увидела разыгравшуюся на манеже трагедию. Карандаш, обращаясь к пуб лике, пригласил желающих сделать кружок, стоя на спине скачущего коня. Устроившийся среди зрителей Никулин (потом я узнала, что это называется «подсадка») выбрался на манеж и стал карабкаться на лошадь. Каждая его попытка взгромоздиться в седло встречалась громовым хохотом. В финале доведенная до белого каления лошадь должна была гнаться за незадачливым наездником, который благополучно скрывался за кулисами. Понять, что произошло, никто не смог. Видимо, Юра споткнулся и оказался под копытами лошади. Окровавленного, его унесли с манежа и стали вызывать скорую: — Срочно приезжайте! В цирке на Цветном бульваре артист попал под лошадь. — Фамилия? Имя? — Никулин Юрий Владимирович. Трубка испуганно охнула. Оказалось, вызов принимала Юрина мама, работавшая диспетчером на скорой помощи. Пока ехали до НИИ имени Склифосовского, левый глаз у Никулина совсем заплыл — один из ударов копытом пришелся по голове. Огромные гематомы обнаружились на ногах, а рентген показал, что сломана ключица. Доктор в приемном покое спросил: — Как коня-то зовут? — Агат. — Выпишешься — купишь ему два кило сахару. — За что это?! — изумился Никулин. — За то, что взял бы на сантиметр выше — угодил бы в висок. И поминай как звали. Когда пришла навестить Юру, он не просто удивился, а был потрясен. В течение месяца я бывала в больнице почти каждый день. Мы подолгу разговаривали и с каждой встречей все яснее понимали, как необходимы друг другу. Вскоре Юра сделал мне предложение, и я его приняла. В ЗАГСе нам дали три месяца «на размышление», которые жених почти целиком провел на гастролях. Оттуда прислал мне денег на свадебное платье. Я купила отрез розового гипюра. Юра на регистрацию надел свой единственный костюм. До сих пор жалею, что нет ни одной фотографии, где мы запечатлены женихом и невестой. Не помню почему, но на праздничном застолье родители Юры не присутствовали. Мы заехали к ним после ЗАГСа, приняли поздравления и отправились ко мне в коммуналку. Это была огромная квартира, половину которой занимали чужие люди, а другие четыре комнаты — мы с мамой и семья ее сестры. Нам выделили небольшую комнату, куда на следующее утро Юра принес свое «приданое»: демисезонное пальто, шляпу, одеяло и подушку. Там мы прожили двадцать лет. Продолжали бы жить и дальше, если бы во время визита в райисполком, куда Юра в очередной раз пришел хлопотать о квартире для кого-то из старых цирковых артистов, хозяин кабинета не спросил:
— Ну а вы-то сами, Юрий Владимирович, как живете? Всегда только за других просите, о себе — ни слова. — Да мы хорошо живем! — беспечно махнул рукой Юра. — Дружно! В коммуналке, рядом с родственниками. Чиновник был потрясен: — Нет, Юрий Владимирович, вы такой известный ар
тист — вам нужна отдельная квартира. Вскоре мы переехали в дом на Большой Бронной, где я живу по сей день. Возьмись кто-нибудь составить список людей, которым Никулин помог, толстой тетради вряд ли хватило бы. Он выбивал жилье, устраивал в больницы, доставал лекарства, «разруливал ситуации» с ГАИ, хлопотал о прибавке к пенсиям. Случалось, его добротой бессовестно пользовались, но он все равно продолжал помогать. Мы были на гастролях в Ленинграде. Как-то возвращаемся после представления, а у подъезда стоит женщина с мальчиком лет десяти. — Юрий Владимирович, я к вам. Привезла сына, чтобы вы взяли его на воспитание и сделали артистом. У меня отвисает челюсть. Юра тоже теряется, но приглашает:
— Давайте зайдем — поговорим... — Зачем? — с искренним недоумением вопрошает тетка. — Мне на обратный поезд надо. Я вам его оставляю — и все. — Погодите! Что значит «оставляю»? — я едва сдерживаюсь. — То и значит, что теперь он ваш.
Схватив мужа за рукав, говорю тихо: — Что хочешь делай — только чтобы их здесь не было! Вижу, Юра колеблется: мальчишку ему жалко. Тот, бедный, стоит уставившись в землю и молчит, хотя в душе наверняка бог знает что творится. Мать оставляет его в чужом городе совершенно постороннему дядьке! Цирковые в один голос стали советовать Юре «послать ее подальше — и забыть как страшный сон». Но Никулин не был бы Никулиным, если бы не нашел номер в гостинице, не оплатил его и не купил мамаше и мальчику билеты на обратный путь. Утром сам отвез на вокзал, дал денег на дорогу. И ни одного дурного слова от него горе-мамаша не услышала. Однажды Юра случайно узнал, что воевавший под его началом в разведвзводе Коля Гусев сильно бедствует. Пенсию по инвалидности ему не платят, и он работает обходчиком железнодорожных путей, живет в отцепленном вагоне. Этот Коля был родом из глухой деревни, совершенно дремучий, неграмотный и в то же время удивительно открытый и добрый. Муж с ним очень сдружился: на фронте они делили хлеб и махорку, спали под одной шинелью. Юра срочно организовал гастроли в Колин город и по приезде отправился к председателю горисполкома. Гусеву тут же выделили квартиру, назначили пенсию. Спустя какое-то время он по приглашению Юры приехал к нам погостить. В течение трех дней муж занимался только Колей:
показывал достопримечательности, водил в цирк. На вокзал Колю он тоже отвез сам. Прощаясь со мной, Гусев пожал руку и сказал: «Извините меня за ваше гостеприимство». Это было смешно и трогательно — наверняка Коля целое утро репетировал прощальную фразу... Юра не любил рассказывать о войне. Многое из того, что ему пришлось пережить на фронте, мы с Максимом узнали лишь из его автобиографической книги «Почти серьезно...». Для друзей и близких у мужа в ходу были только веселые истории. Одну из ночей его взвод провел в блиндаже, из которого только что выбили немцев.
Достали сухпаек, согрели воду для чая. Вдруг видят: по балке бежит мышь. Спрыгнув на середину стола и встав на задние лапки, она стала просить еду. Этому трюку ее, видимо, научили немцы. Юра протянул кусочек. Мышка взяла его передними лапками. Кто-то замахнулся на нее автоматом, Юра перехватил руку: — Не надо. — Мышь-то немецкая! — Скажешь, фашисты ее из Германии привезли? Наша она, ленинградская. Посмотри на лицо. Разведчики дружно расхохотались. В конце пятидесятых многие увлекались Ремарком, книги которого, по выражению героини фильма «Москва слезам не верит», «читала вся Москва». Ремарк писал о сломанных судьбах парней, прошедших Первую мировую войну, о потерянном поколении. Наблюдая за Юрой и его другом-однополчанином, ставшим после женитьбы на моей двоюродной сестре еще и нашим родственником, слушая их веселые рассказы, я говорила себе: «Оба такие открытые, компанейские... Совершенно не ощущается, что война наложила на них тяжелый отпечаток». Спросила напрямик: — Ребята, а вас война сломала? Юра и Марат в один голос и без малейшей паузы ответили: — Да. Я была поражена. А потом вдруг поймала себя на мысли:
«Ведь и на меня война наверняка наложила отпечаток! Не могло бесследно пройти то, что довелось пережить ребенком...» В 1942 году мама устроилась делопроизводителем на военно-санитарный поезд и уговорила начальника разрешить ей взять с собой дочку. Два месяца мы под бомбежка
ми мотались от линии фронта в тыл и обратно, а в начале августа наш санпоезд оказался фактически в окружении. Когда подъезжали к Минводам, в дверях купе появился начальник: «Мария Петровна, вам придется сойти. Видите, какая обстановка. Если узнают, что в поезде ребенок, меня отдадут под трибунал. Вот сидор, в нем продукты. Попытайтесь сами как-нибудь выбраться». Едва мы дотащились до привокзальной площади, как началась бомбежка. Мама толкнула меня на землю, прикрыла собой. Краем глаза я видела яму, в которую набилось множество людей: стариков, женщин с детьми. Одна из бомб попала прямо туда. Прошло семьдесят лет, но даже сейчас страшная картина стоит перед глазами: из разорванных тел фонтаном бьет кровь, куски человеческой плоти разлетаются на десятки метров и падают в пыль, некоторые — совсем рядом... Не знаю, что стало бы с нами, если бы не мамин характер, в котором кроме всепоглощающего оптимизма присутствовала изрядная доза авантюризма. «Знаешь что? Мы пойдем с тобой в Сальск! — заявила она, едва бомбежка закончилась. — Там большая станция — попробуем сесть на поезд». Преодолеть пешком почти четыреста километров по жаре, бездорожью, под бомбежками, с двенадцатилетним ребенком и тяжелым багажом — решиться на такое могла только моя мама. На вокзале Сальска творилось невообразимое. Люди, бросив дома, скот, бежали от фашистов. Однако в поезда пускали только тех, у кого был полученный у начальника станции «литер». А у мамы начался приступ малярии: температура под сорок, вся горит, бредит. Решительностью я никогда не отличалась, но тут взяла документы и пошла к начальнику станции. Вообще-то я не слезомойка, но тут не выдержала — разрыдалась. Начальник сжалился и дал «литер». Став взрослой, я с иронией буду называть этот совершенный от отчаяния поступок «моим первым подвигом». Был и второй, но много позже, и спасать мне пришлось уже не маму, а Юру... Поезд довез нас до Астрахани. По дороге у кого-то из пассажиров удалось выменять на продукты хинин, от которого маме полегчало. На астраханском вокзале она предложила: «Пойдем на запасные пути. Может, там какой-нибудь санитарный стоит? Попросимся, чтобы нас до Москвы подкинули». Обливаясь потом, тащимся через рельсы, и вдруг — оклик: «Маруся!» К маме со всех ног кидается мужчина в форме. Они обнимаются, жмут руки, целуются.
Красавица и умница Мария Ростовцева всегда пользовалась успехом. Возможно, именно это (не измена, нет, а просто повышенное внимание противоположного пола) и стало причиной того, что родители разошлись, когда я была совсем маленькой. Надо отдать обоим должное: меня они друг против друга не настраивали, поделить дочернюю любовь не пытались. Отец попал в московское ополчение и погиб в первые дни обороны столицы...
Из Астрахани до Москвы мы благодаря маминому другу доехали с комфортом — в отдельном купе, с горячей трехразовой кормежкой. Удалось даже помыться, потому что часть «командирского» вагона была переоборудована в баню.

Несколько месяцев прожили в столице, а потом маме предложили должность редактора многотиражки в поселке за полярным кругом. Она согласилась: снабжение на Севере было куда лучше, чем в Москве, где начинался настоящий голод. Удивительно, за какие детали цепляется иногда детская память. Путешествие за полярный круг осталось в ней воспоминанием о куске сливочного масла, который валялся на пристани Красноярска, где мы должны были сесть на идущий по Енисею пароход. Люди спешили мимо, наступали на желтый с вытопленными солн цем янтарными каплями брикет — и никому не приходило в голову поднять драгоценность... За полярным кругом мы провели почти год, а потом вернулись в Москву и Победу встретили дома. Мама устроилась литературным редактором в архитектурное издательство, где и проработала долгие годы. У нее не было ни высшего, ни специального образования — только среднее. Впрочем, слово «только» здесь неуместно, поскольку Мария Петровна Ростовцева была образованнейшим человеком: прекрасно знала отечественную и зарубежную историю, географию, в совершенстве владела французским. Помню, накануне выпускного экзамена по истории я заявила: — Ненавижу историю! Сами события еще могу запомнить, но когда они произошли, в какой последовательности — да ни за что на свете! — Тань! Но ведь это так интересно и так просто! — воскликнула мама и сев рядом, начала рассказывать. В ее памяти хранилось все: имена людей, названия городов, мельчайшие подробности, яркие детали — я слушала открыв рот, а даты укладывались в голове сами собой. Веселый нрав, открытость, интеллект — все это в полной мере было присуще и маме, и Юре. Может, поэтому они сразу приняли друг друга, полюбили, подружились. Никулин часто повторял: «У меня не теща, а вторая мама!» Мария Петровна ходила на все цирковые премьеры зятя, по нескольку раз смотрела фильмы с его участием. Юрина мама Лидия Ивановна тоже интересовалась творчеством сына и очень гордилась его достижениями, чего нельзя сказать об отце. Владимир Андреевич страшно ревновал Юру. Ко мне, к друзьям, но главным образом — к успеху. Сам он тоже был творческим человеком: писал интермедии, репризы для цирка и эстрады, фельетоны. Не мне судить об их уровне, скажу лишь, что произведения Никулина-старшего редко брали для исполнения, еще реже печатали — не пропускала цензура. Владимир Андреевич по этому поводу очень переживал, а успех других считал чудовищной несправедливостью. Не помню случая, чтобы он хоть раз побывал на представлении сына в цирке или на премьере фильма с его участием. Сам Юра к своей из вестност и относился очень спокойно и никогда не «включал звезд у». После выхода на экраны «Самогонщиков» ему едва ли не на каждом углу предлагали «сообразить на троих».
Чтобы не обижать мужиков, Никулин придумал две отговорки: «Простите, ребята, я зашился» и «Я пустой, жена — стерва, все деньги отобрала!» Может, отсюда и по шли слухи, будто Никулин «пил почерному»? Да, в компании, под хорошую закуску Юра мог позв олить себе пару рюмок
водки, но сильно навеселе мы с Максимом видели его раза два-три, не больше. Когда в конце сентября 1969 года вышли указы Президиума Верховного Совета, которыми Никулину и Баталову присваивались звания народных артистов РСФСР, муж пришел домой подшофе и начал звонить по межгороду снимавшемуся в Питере Алексею. Быстренько закончив с взаимными поздравлениями, собеседники перешли к матерным анек дотам. Я умоляла: «Юра, прекрати немедленно! Это неу добно — вас слушают телефонистки!» Однако наличие незримой публики обоих, кажется, только подзадоривало. Дежурившие на московском и ленинградском коммутаторах девушки даже и не подумали прервать этот длившийся до двух часов ночи сеанс связи.
С каждым годом добавляя к своим регалиям все новые звания, награды и премии, Юра совершенно не менялся — ни в отношении к людям, ни в быту. Всем деликатесам предпочитал котлеты с макаронами и куриный суп с домашней лапшой. Если цирк выезжал на гастроли по Союзу, проблем не возникало — нас селили на квартире, где была кухня. С утра вставала к плите и до того как отправиться на представление (я играла с Юрой и Мишей Шуйдиным в цирковых репризах), умудрялась приготовить и завт рак, и обед, и ужин. Сложнее было за рубежом. Актеры, экономя суточные, везли с собой запасы супов в пакетиках, электрические плитки, кипятильники. После представления все это включалось в розетки — сеть не выдерживала и гостиница погружалась во мрак. В полной темноте начиналась дикая беготня: народ прятал запрещенные электроприборы, запихивал под кровати кастрюли с недоваренными супами. Мы с Юрой както сразу решили, что в этой «криминальной» суете участия принимать не будем, а потому ходили в рестораны, тратя на них практически все командировочные. К окончанию гастролей Никулин уже по-настоящему страдал от отсутствия простой домашней еды. Зарабатывая на артистах серьезные деньги, руководство Госцирка не отличалось щедростью при оплате транспорта и отелей. Юру спартанские условия не напрягали, а я однажды сорвалась. Это было на гастролях в Австралии. Вошла в отведенный нам с мужем номер — и настроение упало: крошечная комната, освещенная только тусклым ночником, простыни сырые... Принялась возмущаться: — Тебя, народного артиста, селят в такой паршивый номер! Надо потребовать, чтобы поменяли! Юра слушал-слушал мои стенания, а потом спокойно так ответил, немного перефразировав Окуджаву:
— Тань, а ведь пряников сладких всегда не хватает на всех... Я тут же заткнулась и молча стала разбирать чемодан. А утром проснулась, открыла жалюзи — и ахнула. Оказалось, что из огромного, выходящего на залив окна можно, перешагнув через низкий подоконник, ступить прямо на залитый солнцем белос нежный песок. Оглянувшись, обнаружила, что номер не такой уж маленький и совсем не мрачный, а простыни давно высохли... Больше я подобных разговоров — в каких бы условиях ни приходилось жить — не заводила. А вот с манерой мужа одеваться «чтобы только удобно было» боролась на протяжении всех лет. Единственное, чего добилась, — чтобы каждый день надевал чистую рубашку, а в остальном... Комфортными для Юры были ботинки без шнурков, объемные джемперы и мешковатые брюки. Бывало, наутюжу стрелки так, что порезаться можно, а через пять минут штаны уже мятые как не знаю что! Начинаю ворчать: — Ну нельзя же так! Я полчаса потратила, чтобы их отгладить! — Да не переживай, Тань. Все хорошо — они просто обмялись по фигуре, а она у меня, сама знаешь, оригинальная. Это определение никулинскому телосложению дал старый портной еврей из Риги, на которого нас вывел Эмиль Теодорович Кио. Когда мы с Юрой пришли к мастеру, я сказала: — Видите, какой он — сутулый, долговязый, из-за сломанной и неправильно сросшейся ключицы одно плечо выше другого. Задача у вас будет не из легких. Портной, слушая меня, кивал, а потом успокаивающе произнес:
— Ничего, ничего. Прос то у него фигурка оригинальная. К семидесятипятилетнему юбилею цирк подарил Юре два роскошных костюма, черный и белый. Мужу они очень нравились. Подойдет к шкафу,
откроет: «Хорошие костюмы. Просто замечательные!» — и облачается во что-нибудь старое, комфортное. В белом костюме, который при жизни он надел всего раз или два, мы Юру похоронили...

Рассказывая о военном детстве, я обещала поведать о «втором подвиге Татьяны Никулиной». Это было на третьем году нашей супружеской жизни. На правом боку у Юры вырос жировик. Я уговаривала: «Нужно его удалить, операция пустяковая». Юра вроде бы и не противился походу к врачам, но постоянно его откладывал. Сдвинуть дело с мертвой точки помог «косметический» аргумент: «Ты выступаешь на арене в обтягивающих майках — жировик очень выделяется, его видят зрители даже на задних рядах». И Никулин, который всегда говорил, что клоун не имеет права вызывать жалость, стал собираться в больницу. Забегая вперед, скажу: именно из-за этой своей установки Юра, пока работал клоуном, регулярно красил волосы. В Союзе хорошей краски не было — привозили из-за границы, и процедуру маскировки седины он проводил сам. Операцию сделали в НовоЕкатерининской больнице. Когда на следующий день я пришла навестить мужа, врачи пригласили меня в ординаторскую: — Положение очень серьезное. Это был не жировик, а огромный гнойник, образовавшийся в результате туберкулеза ребра. — Да-да, это возможно, — растерянно пробормотала я. — На фронте у мужа был туберкулез. И что же теперь делать?! — Спасти его может только пенициллин, но достать его невозможно. — Я достану! И начались мои хождения по мукам. На приеме в районном отделе здравоохранения, в городском, областном — везд е получила категорический отказ. Наконец пробилась в министерство. Приняла меня женщина средних лет, от которой я снова услышала: — Это невозможно. — Мы недавно поженились, я очень-очень его люблю... И если... если с ним чтото случится... — тут слезы сами полились из глаз. Кажется, я плакала впервые с тех пор, как в Сальске хлопотала за больную маму. Сердце у чиновницы дрогнуло, и на следующий день я шла в больницу, прижимая к груди сумочку, в которой лежал пенициллин. Юре вырезали часть ребра, прокололи антибиотик и настоятельно порекомендовали отдых в мягком климате. Мы и прикинуть не успели, куда бы отправиться, как моя мама заявила: — Ну вот что, ребята! Завтра садимся на поезд до Киева. Там отправляемся на пристань и спрашиваем у местных, где лучше всего отдохнуть. Она была в своем авантюристическом репертуаре. — Любимая теща плохого не предложит, — резюмировал Юра. Через несколько дней мы уже были в столице Украины. На пристани местные посоветовали добраться на теплоходе до Канева. Послушавшись их, мы не пожалели. Одна из жительниц деревеньки у Тарасовой горы, на окраине которой покоится прах Тараса Шевченко, сдала нам полхаты с земляным полом, сверкающей свежей известкой печью и стенами, увешанными яркими рушниками. Каждый день на столе были свежие овощи-фрукты, зелень, мясо. К тому же по утрам Юра получал только что снесенное пеструшкой яйцо. За месяц муж окреп, и в Москве врачи нашли состояние пациента «не просто удовлетворительным, а очень даже хорошим».
Тарасова гора с тех пор стала для нас любимым местом отдыха. К юбилею Шевченко там построили большой мотель, в котором мы и селились, живя в европейском комфорте. Во время одного из отпусков случился форс-мажор, о котором я не могу вспоминать без улыбки и в то же время без содрогания. Когда Никулин был уже известным артистом, к нему обратилось руководство Канева с просьбой дать на главной площади города концерт. Под вечер за нами прислали машину и до начала выступления разместили в небольшом особнячке рядом с площадью. Накрыли стол с ватрушкамипирожками. На площадь к припаркованному в ее центре грузовику с микрофоном начал стекаться народ. В немыслимом числе. Люди толкались, то тут, то там вспы хивали скандалы, потасовки. Минут за пять до начала позвонил
глава города: «Юрий Владимирович, вам нельзя выходить — сомнет толпа. Будем думать, как вас эвакуировать, а пока я дал распоряжение заколотить дос ками дверь изнутри. Замок не поможет — наши мужики выбьют на раз». В это время раздался характерный звук включаемого микрофона — у-у-у-у — и женский голос произнес: «Концерт Юрия Никулина по техническим причинам отменяется». Площадь встретила сообщение таким ревом, что задрожали стекла. Часть толпы ломанулась к нашему особнячку, другие — к грузовику, где, вцепившись в микрофон, продолжала стоять сотрудница райкома партии. — Пустите меня!!! — орал кто-то. — Я ей сейчас!.. — Я тебе сама сейчас!.. — донесся усиленный микрофоном ответ райкомовки. А в дверь уже колотят, вотвот начнут брать приступом. Снова звонит телефон — городской глава: «Я подал машину к окошку на противоположной стороне. Быстро прыгайте в салон — водитель вас вывезет». Слава богу, до мотеля добрались без приключений. На следующий день из Канева прибыла официальная делегация — приносить извинения: «Поверьте, это впервые.
Сколько народных артистов у нас на площади выступало — не перечесть. Но чтоб такое столпотворение!» Юра всех успокоил: дескать, я не в претензии. И даже пару анекдотов «в тему» рассказал. Каневцы, у которых камень с души свалился, хохотали до слез. Представляю, как повела бы себя в похожих обстоятельствах современная «звездюлька»! Как минимум подала бы в суд на организаторов, потребовав миллионной компенсации своих моральных страданий. А команда пиарщиков, потирая руки: «Вот это реклама!» — мигом бы расписала ужас, который пережила «жертва» собственной популярности. Юра о каневской истории не рассказал ни в одном интервью. Видимо боялся, что это будет выглядеть хвастовством. Он действительно был чрезвычайно скромным и очень выдержанным человеком. За все сорок семь прожитых вместе лет я, пожалуй, припомню всего два случая, когда муж выходил из себя. Первый раз объектом его ярост и стал Карандаш. Несколько лет Никулин и Шуйдин были его ассистентами и прошли за это время суровую школу. Михаил Николаевич мог прилюдно накричать, унизить, зачастую его претензии выглядели просто как капр из. После того как ребята от него ушли и стали работать самостоятельно, Карандаш критиковал любое их начинание, причем делал это в очень обидной, если не сказать оскорбительной форме. А уж когда у коверных Никулина и Шуйдина стало что-то получаться... Страшно ревнивый к чужому успеху Румянцев нудел с утра до ночи: все это ремесленничество, примитив, который зрителю скоро надоест, вам не стоит обольщаться. И од наж ды Юра, который в каждый номер вкладывал кусок жизни, не выдержал: схватил огромный топор, который выпросил для реквизита у какого-то мясника, и с криком «Убью-ю-ю!» погнался за Карандашом. Слава богу, цирковым удалось его догнать и отобрать «орудие возмездия». Второй раз от Юры досталось сотруднику КГБ. Во время гастролей в Сан-Франциско мы были приглашены в гост и к обосновавшемуся за океаном Гарику Орбеляну — брату известного советского
композитора и джазмена Константина Орбеляна. Гарик работал директором большого ювелирного магазина, жил в достатке и очень тянулся к русским. В его доме побывали едва ли не все советские артисты, которых гастрольная судьба забрасывала в Калифорнию. Когда и гости, и хозяин уже хорошо выпили, Юра по ошибке сел на стул Гарика, опустил руку в карман висевшего на спинке пиджака и обнаружил там пистолет. С полминуты изумленно рассматривал находку, потом — разобравшись-таки, что к чему, — спросил: — Гарик, а зачем тебе оружие? — Как «зачем»? Я директор ювелирного магазина и просто обязан его иметь. У меня и разрешение есть. То ли, вернувшись на родину, Юра кому-то о пистолете рассказал — без всякой задней
мысли, просто как интересный факт, а этот «кто-то» всем растрезвонил, то ли Никулин вообще был ни при чем — об оружии наверняка знали многие из тех, кто гостил у Орбеляна... Как бы то ни было, но вскоре в одной из центральных газет появилась большая статья «Американский шпион». В ней говорилось, что Гарик специально заманивает к себе советских артистов, чтобы выведывать у них государственные секреты. Глупость обвинения была настолько очевидна, что газета сподобилась на публикацию опровержения, которое Юра подписал одним из первых. Спустя короткое время Гарик по приглашению брата-джазмена приехал в Москву. Мы позвали его в гости. Накануне праздничного застолья в квартире зазвонил телефон. Трубку взял Юра. Пару минут слушал молча, а потом как начал орать матом! Я выскочила из кухни:
— Что? Что случилось?! Не слыша ни меня, ни телефонного собеседника, муж продолжал кричать. Из нормативной лексики в его монологе были только союзы. Наконец швырнул трубку на рычаг. — Юра, кто это был?! Эпитеты, которыми сопровождалось имя звонившего, передать не решусь, скажу лишь, что это был патронировавший цирк и постоянно сопровождавший нас в зарубежных поездках сотрудник КГБ. — И что он сказал? — «Знаешь, не стоит тебе приглашать Орбеляна — всетаки про него такие статьи в прессе были... Ты только не волнуйся». Через полчаса — опять звонок: «Мы тут еще раз посоветовались и решили — пускай он к тебе приезжает». Юра снова и очень далеко послал чекиста. На меня муж не то что никогда не кричал — даже голоса не повышал. Но если говорил нет, это «нет» было железным. В 1961 году Эльдар Рязанов пригласил меня попробоваться на главную роль в картине «Гусарская баллада». Пробы оказались удачными, в седле я держалась более чем уверенно, актерский опыт тоже имелся — вот уже десять лет выступала в цирке. Домой вернулась воодушевленной:
— Я буду сниматься в кино! У самого Рязанова! И вдруг Юра, который, кстати, снимался у Рязанова в «Человеке ниоткуда» и очень по-доброму о нем отзывался, говорит: — Сниматься не будешь. — Но почему?! — Потому что. В общем-то причины его категоричности были понят
ны. Ну что это за семья, когда муж едет в экспедицию на один конец света, а жена — на другой? В дальних поездкахразлуках всякое может случиться... Однако я продолжала настаивать: — Ты что, во мне не уверен? Пойми, это же ненадолго: я снимусь — и мы снова будем рядом. — Нет. Я хочу, чтобы ты была рядом ВСЕГДА. Убеждала, просила — все напрасно. Юра был очень мягким человеком, но... Я не раз ему говорила «Ты как резиновый мячик: пальцем ткнешь — вмятина, палец убрал — все опять круглое!» В кино я все-таки снялась, но под «присмотром» супруга — в картине «Бриллиантовая рука» сыграла гида советских туристов по Стамбулу. Иногда от людей, которые знают историю с «Гусарской балладой», слышу:
— Не жалеете, что не настояли на своем? Вдруг Юрий Владимирович лишил вас блистательной актерской карьеры? Отвечаю совершенно искренне: — Не жалею. Я слишком его любила, чтобы рисковать нашими отношениями. С фильмом «Бриллиантовая рука» связана одна трагикомическая история, которую, наверное, стоит рассказать. Для эпизода, где Семен Семенович Горбунков вываливается из багажника летящего по небу автомобиля, сделали чучело — настолько похожее на Никулина, что меня брала оторопь. Хранилось чучело в подвале гостиницы, где жила киногруппа. И вот однаж ды туда спустилась уборщица. Откинула брезент — и... Ее дикий вопль был слышен на всех этажах. В кабинет директора перепуганная насмерть женщина ворвалась с криком: «Там мертвый Никулин лежит!!!» Не прошло и четверти часа, как раздался первый звонок из Москвы: — Это по поводу Никулина. Скажите, что случилось? — Все в порядке, — успокоил а администратор гостиницы. — Он на съемочной площадке, работает. — Это точно? — Конечно. — Тут слух пошел, что он умер. — Это действительно слух — не более. — Ой, спасибо, девушка! Просто камень с души...
Следующие пару часов телефоны звонили не переставая. Когда Юра вернулся в гостиницу и узнал о переполохе, тут же бросился звонить матери в Москву. Мало кто знает, что перед тем как стать студентом цирковой студии, Никулин пробовал поступить во все театральные вузы Москвы. И везде получил отказ. Иногда с комментариями: «Молодой человек, вы себя в зеркало видели? С таким лицом — и в артисты?» Пройдет много лет, Юра снимется в полутора десятках картин, и Ростислав Плятт скажет профессору ГИТИСа Юрию Завадскому: — Вот, не взяли Никулина, а смотрите, какой из него вышел актер! На что Завадский ответит: — Ну и хорошо, что не взяли, — а то бы испортили! Меж тем вердикт об актерской профнепригодности довлел над Юрой довольно долго. Сколько сил и времени я потратила, чтобы уговорить мужа попробоваться на роль пиротехника в фильме «Девушка с гитарой»! На эпизодах с его участием публика умирала со смеху, но Юра вышел из зала страшно расстроенным — собственная внешность на экране ему не понравилась категорически. Мы тогда соседствовали дачами с Жаровым, и муж пожаловался: — Михаил Иванович, какой же я на экране ужасный! — Да ладно тебе переживать — все нормально! — Жаров успокаивающе похлопал его по плечу. — Вот я, когда впервые увидел себя в кино, так не поверишь — плакал! Сомнения соглашаться или нет на съемки были у Юры до самого конца. Еще на стадии написания сценария фильма «Двадцать дней без войны» Константин Симонов решил, что Лопатина должен играть Никулин. Других вариантов для него не было. Как, впрочем, и для режиссера фильма Алеши Германа. Но Юра стал отказываться: «Ну какой я Лопатин?! Он молодой — я старый, и по темпераменту мы совсем разные! Сниматься не буду!» А тут еще киноначальники стали подливать масла в огонь: «Эту роль должен играть красивый актер, уже известный зрителю по мужественным героическим образам. А какой из Никулина герой?» Дальше — больше, кое-кто из чиновников договорился до «дискредитации доблестной когорты советских военных корреспондентов». Надо отдать должное Симонову. Назвав все эти «аргументы» бредом, он продолжал стоять на своем: Лопатин — это или Никулин, или вообще никто. Тешу себя надеждой, что в прорыве Юриного сопротивления есть и моя за слуга — на протяжении нескольких недель твердила как заведенная: «Соглашайся. Ты справишься. Такой роли тебе еще не предлагали, и может случиться — никогда больше не предложат».

С моей точки зрения, роль Лопатина — одна из лучших в фильмографии мужа. Но как же тяжело она ему далась! Снимали зимой, в настоящем вагоне, который с приличной скоростью таскал по путям паровоз. В окна с разбитыми стеклами залетал колючий снег. В каждом телефонном звонке домой Юра жаловался на максималиста Германа:
— Работаем в адских условиях, хотя можно было снимать в павильоне. — Алеша прав, — защищала я режиссера. — Приближение к реальности сделает фильм более правдивым. Впоследствии актеры, которые снимались в «Двадцати днях...», рассказывали, что въедливость и дотошность Германа не раз доводили группу до исступления. В такие моменты обстановку на площадке разряжал Никулин. Эпизод с объяснением Лопатина и Нины Николаевны, которую играла Людмила Гурченко, не давался очень долго. Видимо еще и потому, что это была первая любовная сцена Юры в кино. Предполагаю, что он чувствовал себя неловко, боялся выглядеть нелепым. И когда Гурченко в очередной раз прошептала: — Обними меня. У тебя такие сильные руки, — Никулин выдал:
— Это что! Видела бы ты мои ноги! Вся киногруппа во главе с Германом хохотала до колик. Напряжение как рукой сняло, съемки следующего дубля прошли без сучка без задоринки, и сцена объяснения стала едва ли не самой пронзительной в фильме. А другую роль, которая по значимости могла встать вровень с Лопатиным, Юра играть отказался. Несмотря на то, что сам рассказал Рязанову про угонщика, отдававшего вырученные за украденные машины деньги бедным. Главным героем услышанной Никулиным в Питере истории был работник торговли, которого подставило начальство. Отсидев «от звонка до звонка», парень вышел на волю и начал мстить «благодетелям»: угонял их машины, продавал, а деньги приносил старикам, инвалидам и многодетным семьям под видом работника собеса. И каждый раз слышал: «Спасибо советской власти!» Рязанову сюжет понравился. Сказав, что в ближайшее время приступит с Эмилем Брагинским к написанию сценария, главную роль в будущей картине он пообещал Никулину. Юра обрадовался, стал учиться водить автомобиль... Через полгода Эльдар прислал сценарий, прочитав ко
торый, муж страшно расстроился. В нем Деточкин выглядел юродивым, а сам сюжет оказался сильно упрощенным и приземленным. И Юра решил, что в фильме по этому сценарию играть не будет. Как Рязанов его уламывал, как уговаривал! Бесполезно. Это был тот самый случай, когда сказав нет, Юра стоял до конца.
Позже Эльдар, рассказывая о причине, по которой Деточкина сыграл не Никулин, а Смоктуновский, пенял на совпавшие по времени с началом съемок цирковые гастроли. Да, гастроли в Японию перед труппой действительно маячили, но Юру, если б он дал согласие играть у Рязанова, конечно отпустили бы. Когда мы посмотрели «Берегись автомобиля», я спросила мужа: — Ну что, Юра, не пожалел, что не снялся? Он помотал головой. — Нет. Ни на минуту. До сих пор не устаю поражаться одной черте Юриного характера, которая при сыгранных в четырех десятках картин ролях, при сотне сочиненных и доведенных до блеска реприз, при колоссальной загруженности на посту директора цирка, работе на телевидении и прочая-прочая кажется невозможной. Но против правды, как говорится, не попрешь: Никулин был отчаянным лодырем. Его обязанности по дому ограничивались снабжением. В очередях он, понятно, не стоял. Приходил к директору магазина, говорил, что нужно, и пока они пили чай, на складе все взвешивалось, паковалось и приносилось. Юра отдавал деньги, товар пробивали на кассе, подсобные рабочие помогали загрузить покупки в багажник — и все. Но даже на такое не слишком затратное по времени и усилиям действие мужа уговорить было непросто. Максим часто вспоминает случай из времен тотального дефицита. Я с самого утра талдычила, что в доме закончилась туалетная бумага и что неплохо бы Юре, поднявшись с дивана, за ней съездить. Наконец он не выдержал: как ошпаренный выскочил из дома. Вернулся минут через сорок с огромной коробкой. Бухнул ее на пол: «Здесь сто рулонов! Теперь усритесь!» Думаю, именно из-за лени Юра ничего не покупал помалу. Если я просила банку маринованных огурцов — привозил ящик, вместо пары кусков мыла — упаковку. Излишками мы осчастливливали родственников и друзей.
Единственное, о чем его не надо было просить, — погулять или поиграть с маленьким Максимкой. Юра придумывал сюжеты и рисовал к ним картинки (сегодня это назвали бы комиксами), пел сыну песни, рассказывал сказки, которые сам сочинял. Както от него услышала: «Знаешь, Тань, чем бы я хотел заняться, уйдя на пенсию? Писать книжки для детей». Уверена — это были бы очень хорошие, интересные и добрые книжки. Жаль, что на них у Юры не хватило времени... Максим для отца был светом в окошке. Рожала я в Москве, а Юра в это время гастролировал в Ленинграде. Мне рассказывали, что получив телеграмму, новоиспеченный папаша устроил такой праздник, от которого здание питерского цирка тряслось два дня. А как Юра переживал, когда в восемь лет у Максимки обнаружили серьезную болезнь! Одна почка практически перестала работать, пришлось делать операцию. Только-только вздохнули с облегчением — воспаление вернулось. Опять операционная, реанимация. Все это время я была рядом с сыном, а Юра, которого не отпустили с гастролей, сходил с ума от тревоги. Звонил в больницу по нескольку раз на дню, при ма
лейшей возможности вырывался в Москву. Добиться, чтобы Юра сына наказал или хотя бы отчитал, было невозможно. Начинаю прессовать Максима из-за плохой учебы, муж тут же вступается: — Да ладно тебе, Тань! Нормальный же парень растет. — Юра, нельзя во всем ребенку потакать!
— Почему нельзя? Можно! — Очень даже понятно, почему ты целиком на его стороне, — негодую я. — потому что сам паршиво учился! — Но несмотря на это, согласись, вырос не самым плохим человеком, — улыбаясь, резюмирует Никулин. Что тут ответишь? Махнув рукой, прекращала бесполезный спор. Отношение Юры к сыну не изменилось, и когда тот стал взрослым. Летом мы жили на даче, и как-то Максим, взяв у отца машину, поехал покататься. Обещал, что вернется засветло. Десять часов, полночь, час ночи, два — его нет. Я хоть и переживаю, но виду стараюсь не подавать, потому что на Юре лица нет. Он поднял на ноги всю милицию, от сотрудников которой каждые пять минут приходят телефонные рапорты: нет, не обнаружен. В какой-то момент поняла: еще немного — и муж свалится с инфарктом . И тут на пороге появляется улыбающийся Максим. «Как ты мог?» — выдавливает из себя Юра. Поворачивается и уходит в спальню. И больше — ни одного слова упрека. Зато я дала волю эмоциям: орала так, что тряслись стены. Ради сына Юра даже изменил обыкновению не просить
за себя и близких. Это случилось, когда Эдуард Сагалаев отстранил Никулина-младшего от работы в программе «Утро». Максиму утвержденный начальством формат казался скучным, и он постоянно пытался привнести в передачу что-то новое, интересное. Сагалаеву самовольство не нравилось, и в конце концов он снял «мятежного» ведущего с эфира. Максим продолжал оставаться в штате, получал какие-то деньги, но приходя на работу, ничего не делал — ему не поручали даже репортажей. Не в силах видеть, как тяжело сын переживает отлучение от любимой профессии, Юра попросил Сагалаева о встрече. Тот выслушал просителя, мило улыбнулся: «Я подумаю», однако менять своего решения не стал. Вскоре Максим уволился и вместе с женой занялся мелким бизнесом: на машине, которую ему отдал Юра, они
развозили по торговым точкам минеральную воду и соки. Для начала девяностых, когда многие представители творческих профессий работали каменщиками на стройке или строчили джинсы, такой вариант был не самым плохим. Сердце у Юры начало пошаливать лет с сорока. Давали знать о себе и война, и чреватая нервными перегрузками работа, но главным образом — обыкновение принимать чужую боль как свою. Близкой дружбы между Юрой и Зиновием Гердтом не было. Они не встречали вместе праздники, не перезванивались. Виделись только на фестивалях, премьерах, но уж тогда оторвать их друг от друга было невозможно. И вот в начале осени 1996 года Юра узнает, что Зяма смертельно болен, однако, несмотря на это, будет участвовать в приуроченном к его восьмидесятилетию концерте. Юра поехал туда, хотя ни Гердт, ни его родные об этом не просили, и весь вечер провел с Зиновием. Не выступал, просто сидел рядом на сцене, а в антракте — возле кресла, на котором полулежал Гердт. Подбадривал, веселил. Домой вернулся с серым лицом. Через два месяца Гердта не стало. А спус тя еще девять месяцев ушел и Юра...
Ему предстояла операция. Плановая. Установка стентов в питающих сердце сосудах в конце девяностых не была редкостью, и я совершенно спокойно, будто на работу, проводила мужа до порога квартиры, попросила позвонить, когда все закончится и его перевезут в палату. Никаких предчувствий, ни малейшего холодка внутри...
Известие, что во время операции Юра впал в кому, стало громом среди ясного неба. Все шестнадцать дней, что он лежал подключенным к аппарату искусственного дыхания, я была как зомби: ничего вокруг не видела, не слышала. Юра умер двадцать первого августа. Гроб был установлен на манеже цирка. Проститься с любимым клоуном и актером пришли десятки тысяч людей. Когда траурный кортеж тронулся в путь, стоявшие на противоположной стороне Садового кольца в пробке водители разом нажали на клаксоны: Москва провожала Юру. Я ехала в машине Лужкова, который очень любил мужа. «Знаете, Татьяна Николаевна, — сказал Юрий Михайлович, — я видел много похорон, но таких на моей памяти не было». В себя приходила очень долго. Будучи интровертом, не хотела слышать утешений, уговоров. Твердила, что должна пережить обрушившееся горе в одиночку. Прошло много лет, а боль потери никуда не делась. Я не могу смотреть фильмы с участием Юры, не могу слушать песни в его исполнении. Но у меня есть сын, внуки, правнук. Мы очень любим друг друга. А еще есть цирк, который Юра называл своим домом и где мне всегда рады. Народная любовь к Никулину не закончилась с его уходом. Доказательство тому — установленный возле цирка памятник. Деньги на него собирали всем миром: театральные и эстрадные коллективы перечисляли гонорары от спектаклей и концертов, пришедшие в цирк на представление зрители клали купюры в специальную коробку в фойе. Как-то цирковые рассказали потрясающую историю: «Выходим после представления — время к полуночи, бульвар опустел, а возле памятника стоит пьяный мужичонка и жалуется Юрию Владимировичу на тяжелую жизнь. Причем делает это так искренне и трогательно, что мы едва не прослезились».

А недавно я узнала, что у москвичей появилась новая примета: перед важным делом надо коснуться бронзовой руки Никулина и все обязательно получится. Если это так, то Юра остается верным себе — продолжает всем помогать. Теперь уже — оттуда...