Общепринято считать, что началась Вторая мировая война 1 сентября 1939 года, и вряд ли кто-то согласится считать ее началом другую дату. Но истины ради стоит определиться, когда реально началась именно мировая война, в том числе потому, что от этого зависят ответы на многие другие вопросы ее истории. Как известно, 1 сентября 1939 года в войну вступили только три крупнейшие европейские державы, но мирового характера она не приняла. Не только Советский Союз, но и Соединенные Штаты воздержались от участия в войне в Европе. Кстати, никто из тех, кто обрушивается с критикой на Советский Союз, не говорит ни слова упрека в адрес США, а ведь их участие в войне, подключись они к ней еще в 1939 году, с учетом экономической мощи Штатов дало бы шанс закончить войну практически моментально. Поэтому, строго говоря, война окончательно стала мировой в декабре 1941 года, когда она уже велась на территории СССР и в нее вступили США и Япония. Причем явно не по своей воле: Штатам объявила войну Германия, и на них напала Япония.
А в 1939 году, можно сказать, начался франко-британско-германский конфликт, в котором решалась судьба Польши. И следовательно, вопрос о необходимости участия СССР в этом конфликте надо решать с учетом прочих обстоятельств, которые мы рассмотрим ниже.
Но если все-таки оставаться на позициях, что уже этих стран-участниц достаточно, чтобы считать начавшуюся войну мировой, то тогда она началась в момент подписания Мюнхенского пакта, когда указанные державы и Италия договорились о разделе Чехословакии. То, что при этом не говорило оружие, существа дела не меняет. Бывают ведь войны сильных против слабых, когда сильным не нужно применять оружие. Тем более что Чехословакия, попавшая в изоляцию (наши будущие союзники предали ее), сразу сдалась, хотя у нее были серьезные возможности для сопротивления. Ее армия считалась одной из сильнейших в Европе, а на границе с Германией у Чехословакии была своя «линия Мажино». Франция фактически растоптала франко-советский договор о взаимопомощи на случай агрессии. А Польша поучаствовала в разделе и, наверное, поэтому отказалась пропустить Красную армию на помощь Чехословакии — чтобы не мешала.
Зададимся вопросом: что должно было думать советское руководство о надежности и моральных основаниях наших будущих союзников, претендовавших тогда, как и сейчас, на роль светочей демократии, если они предали единственную демократию Восточной Европы? Я уж не говорю о польском руководстве, которое воспользовалось ситуацией, чтобы поживиться за счет жертвы предательства. Причем, заметим, Чехословакию предали дважды: один раз в сентябре 1938 года, когда было заключено Мюнхенское соглашение и от Чехословакии была отторгнута Судетская область, во второй раз — в марте 1939-го, когда Германия оккупировала остатки Чехии и никто в странах — подписантах Мюнхенского соглашения палец о палец не ударил, чтобы спасти ее.
Собственно, именно об этом говорил Сталин в отчетном докладе ЦК ВКП(б) XVIII съезду партии в марте 1939 года: «Наивно читать мораль людям, не признающим человеческой морали. Политика есть политика, как говорят старые прожженные буржуазные дипломаты. Необходимо, однако, заметить, что большая и опасная политическая игра, начатая сторонниками политики невмешательства, может окончиться для них серьезным провалом»*.
Конечно, найдутся люди, которые скажут, что моральные основания советского руководства были еще хуже. И это тоже факт. Но это не оправдывает предательства Чехословакии нашими будущими союзниками.
А ведь это был не единственный акт предательства, в том числе заявляемых идеалов, со стороны наших будущих союзников. Как раз в 1939-м закончилась гражданская война в Испании. Демократические силы этой страны потерпели от фашистов Франко поражение, у которого были две причины: помощь, которую оказали Франко идейно близкие ему фашистские режимы Германии и Италии, и политика невмешательства, которую проводили Франция и Великобритания, мешавшие к тому же Советскому Союзу оказывать помощь республиканцам. А ведь во главе правительства Испании стояли либералы и социалисты, имевшие широкие связи в среде западных либералов и социалистов, которые сменяли друг друга во главе французских правительств в это время. Премьер Франции и лидер социалистов Леон Блюм говорил Илье Эренбургу, с которым был в дружеских отношениях, что невмешательство «разрывает ему душу», но ничего не сделал для спасения Испании. Но это предательство не помогло и Франции. В конце концов оно обернулось ее поражением в 1940 году.
И еще один штрих к портрету наших будущих союзников — Эвианская конференция, созванная во Франции в 1938 году по инициативе президента Соединенных Штатов Франклина Рузвельта для обсуждения возможности предоставления убежища беженцам из Третьего рейха, подавляющее большинство которых были евреями. Результатом конференции стал фактический отказ ее участников, представлявших 33 страны Европы и Латинской Америки, в том числе США, Великобританию и Францию, принять этих беженцев, многие из которых вынуждены были вернуться на родину, чтобы впоследствии стать жертвами холокоста. Разве это не предательство, причем не только несчастных евреев, но и тех идеалов, которыми наши будущие союзники будто бы руководствовались в своей политике?
А ведь всему этому предшествовал еще и так называемый Пакт четырех — международный договор, подписанный представителями Италии, Великобритании, Германии и Франции 15 июля 1933 года. То есть буквально через несколько месяцев после прихода Гитлера к власти, именно тогда, когда Советский Союз начал сворачивать сотрудничество с Германией, широко практиковавшееся во времена Веймарской республики. Поэтому, когда кто-то пишет, что Союз готовил летчиков для Гитлера, — это в лучшем случае от невежества. СССР готовил их для Веймарской республики, которая в то время была самой демократической страной Европы, и никто не думал, что Гитлер придет к власти. А сворачивать сотрудничество начали именно потому, что в СССР понимали, что такое нацизм. Не случайно лозунг германской компартии на последних выборах в рейхстаг перед приходом нацистов к власти был «Гитлер — это война». Немцы к этому не прислушались, но не прислушались и наши будущие союзники.
Главный враг
Более того, буквально до самого момента заключения пакта Молотова—Риббентропа фашизм, особенно немецкий, рассматривался в Советском Союзе и во всем коммунистическом движении как основной и самый опасный враг, притом что советское руководство не забывало обвинять и другие политические силы в империализме. В 1935 году в беседе с Роменом Ролланом Сталин, отвечая на самому себе заданный вопрос, на чьей стороне будет Советский Союз в случае конфликта между фашистскими и буржуазно-демократическими государствами, говорил: «Естественно, на стороне правительств буржуазно-демократических… Вмешиваясь таким образом, мы как бы кидаем на чашку весов борьбы между фашизмом и антифашизмом, между агрессией и неагрессией, — добавочную гирьку, которая перевешивает чашку весов в пользу антифашизма и неагрессии». И в том же 1935 году, выступая на VII конгрессе Коминтерна, Георгий Димитров говорил: «…Фашизм у власти есть открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала… Фашизм во внешней политике — это шовинизм в самой грубейшей форме, культивирующий зоологическую ненависть против других народов». И на этом же конгрессе произошел наконец отказ (правда, запоздалый) от, безусловно, безумной оценки Коминтерном, а значит, и советским руководством, социал-демократии как социал-фашизма и был выдвинут лозунг единого фронта, который привел к образованию (к сожалению, тоже запоздалому) правительств Народного фронта с участием коммунистов, социал-демократов и левых либералов в Испании и во Франции.
И надо признать, что заключение пакта после многих лет агрессивной антифашистской пропаганды, которая велась советским руководством, произвело на коммунистические партии Запада и на все левое движение ошеломляющее впечатление и серьезно подорвало советские позиции, которые стали восстанавливаться только после нападения Германии на СССР. С точки зрения многих наших современников, это, возможно, и не так важно. Но надо помнить, что, во-первых, в то время очень многие лидеры общественного мнения, в первую очередь деятели культуры, симпатизировали коммунизму, и такой цинизм советских лидеров, проявившийся в пакте, причинил им серьезную психологическую травму, нанеся тем самым урон позициям Советского Союза в общественном мнении. Тем более что заключение пакта сопровождалось совершенно необъяснимыми и совсем ненужными заверениями членов советского руководства в симпатиях к лидерам нацистского режима. К сожалению, надо признать, что это очень напоминало поведение лидеров западных стран в период заключения мюнхенского договора, возможно, по тем же причинам — из-за страха войны.
Истоки
Но вернемся к политике западных стран. Почему они выбрали столь подобострастное поведение по отношению к нацистской Германии и, что уж тут говорить, лично Гитлеру? Хотя, по всем тогдашним оценкам, не только совокупная мощь этих стран, но даже армия одной Франции превосходила силы Германии. Да и возможности даже Чехословакии были очень значительными. О чем знали немецкие генералы, боявшиеся этой силы и готовившие заговоры против Гитлера в преддверии предстоящего поражения. Ответ прост: страх перед возможной войной. И Великобритания, и особенно Франция были глубоко контужены воспоминаниями о Первой мировой войне, буквально парализованы ими. Известно, что Анри Петен, когда его судили после войны за капитуляцию 194о года, заявил на суде, что сделал то, чего хотели французы. Да и отказ чехов от сопротивления был обусловлен тем же — страхом перед войной, которой надо было избежать даже ценой порабощения. Можно сказать, что основным содержанием политики Франции и Великобритании был «умиротворение» Германии любой ценой. Этот страх войны можно понять, но все равно это не оправдывает поведения этих государств.
На том же XVIII съезде Сталин так характеризует политику (заметьте, как он их назвал) «неагрессивных государств, прежде всего Англии, Франции, США»: «…Политика невмешательства означает попустительство агрессии, развязывание войны, следовательно, превращение ее в мировую войну. В политике невмешательства сквозит стремление, желание не мешать агрессорам творить свое черное дело, не мешать, скажем, Японии впутаться в войну с Китаем, а еще лучше с Советским Союзом, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, выступить на сцену со свежими силами — выступить, конечно, в “интересах мира” и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия». То есть Франция и Англия боялись войны; советское руководство тоже боялось войны, но еще и «подставы» со стороны будущих союзников.
От поисков союза против Германии к договору с ней
Итак, к началу трехсторонних советско-франко-британских переговоров в апреле 1939 года о заключении договора о взаимопомощи в Москве подошли со знанием того, как западные участники переговоров предавали своих союзников, и неверием в искренность их намерений действительно заключить такой договор, а не замотать его, подтолкнув Германию к войне на востоке. Это недоверие было подкреплено поведением представителей Франции и Британии на переговорах, когда они воздерживались от принятия каких-либо ясных обязательств по отношению к СССР. И это было не случайно. И не было дипломатической игрой. Известно, что премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен неоднократно говорил о своем принципиальном недоверии Советскому Союзу. И хотя это были не публичные заявления, наверняка они были известны советскому руководству. Ситуация усугублялась позицией Польши, которая, с одной стороны, отказывалась разрешить введение советских войск на свою территорию даже в случае начала войны, а с другой — пыталась договориться с Германией об общем противостоянии Советскому Союзу.
Чемберлен так писал в своих дневниках о позиции министра иностранных дел Польши Юзефа Бека: «Бек очень хотел, чтобы его не связывали с Россией не только потому, что поляки не любят русских, но и из-за влияния на мнение и политику Германии. Он думал, что такой ассоциации все еще можно избежать. Признаюсь, я с ним очень согласен (!), потому что я считаю Россию очень ненадежным другом, обладающим огромной раздражающей силой для других».
Все это общеизвестно, но критики советско-германского пакта 1939 года об этом почему-то забывают.
Итак, советское руководство оказалось перед дилеммой. Либо продолжать переговоры с Францией и Великобританией с неизвестными результатами и в случае незаключения договора и начала неизбежной войны оказаться перед лицом возможного удара со стороны Германии без чьей-либо поддержки. Да и уверенности, что союзники выполнят свои обязательства перед Польшей, как показала история с Чехословакией, тоже не было никакой. Другая возможность — заключить договор с Германией и заведомо отдалить вступление в войну, к которой Союз был не готов и, более того, воспользовавшись ситуацией, отдалить границу от центров Советского Союза на запад на несколько сотен километров. Советское руководство выбрало второй вариант, рассчитывая, почти наверняка, в том числе на то, что, если союзники все-таки выполнят свои обязательства перед Польшей, война примет затяжной характер наподобие Первой мировой, когда позиционная война на Западном фронте продлилась все четыре года. То есть советское руководство попыталось сыграть в ту же игру, в которой оно подозревало наших будущих союзников. И действительно, никто не мог себе представить разгром Франции в 1940 году, когда сильнейшая, как считалось, армия Европы рассыпалась в течение месяца под ударами немцев и Франция предпочла позор капитуляции сопротивлению.
Разгром, которого никто не ожидал
Итак, договор с Германией заключен, Германия напала на Польшу. И оказалось, что после этого нападения поведение союзников, которые, хотя и объявили войну Германии, не сделали практически ни одной серьезной попытки как-то обозначить свое желание вмешаться в ход войны, подтвердило подозрения советского руководства, что союзники Польши решили ее предать, как они предали Чехословакию. И, как можно было предположить, рассчитывали, что Гитлер и дальше двинется на восток. Началась «странная война», которая продолжалась до самого разгрома Польши. Польская пресса, которая в начале войны с восторгом приветствовала объявление Францией и Британией войны Германии, к концу кампании была полна желчных карикатур на их поведение.
А «странная война» продолжалась еще какое-то время, пока Германия не решила ее завершить и не начала 10 мая 1940 года наступление на Францию, которое закончилось уже разгромом последней и подписанием капитуляции 22 июня. Расчет Сталина на затяжную войну на западе не оправдался, и это можно считать его главным просчетом. Но это был просчет в первую очередь самой Франции. И кто в мире вообще предвидел такой финал? А Германия присоединила к возможностям своей промышленности возможности французской, польской и чешской.
Блицкриг
Немного забежим вперед. Обсуждая наши поражения 1941 года, критики советского военного руководства почему-то не задумываются над определенной схожестью поражений французских и советских войск на начальном этапе войны, который для Франции стал и конечным, и над их причинами. А ведь причина была одна — изобретение немецкими военными и лично Гудерианом так называемого блицкрига, тактики использования быстроходных танков во взаимодействии с мотопехотой и авиацией. Известный российский историк Сергей Нефедов так описывает это военное изобретение: «Главная идея Гудериана заключалась в создании моторизованных корпусов: в них быстроходные танки сопровождались столь же быстрой пехотой — мотопехотой, передвигавшейся на бронетранспортерах или автомобилях. Огромная роль в блицкриге отводилась взаимодействию танков и авиации; самолеты-штурмовики должны были постоянно сопровождать колонну танков и расчищать ей дорогу. Блицкриг предполагал, что танковые колонны внезапно обрушиваются на узкие участки вражеской обороны, взламывают ее и выходят на оперативный простор. Они стремительно движутся по дорогам в тылу противника и смыкают клещи в глубине вражеской территории. За танковыми дивизиями, как нитка за иголкой, следуют моторизованные дивизии на автомобилях; “панцергренадеры‟ этих дивизий создают первоначальный фронт окружения. Для “панцергренадеров‟ главное — выстоять до подхода пехотных дивизий. Подоспевшие пехотинцы сменяют моторизованные корпуса, которые устремляются в глубь страны, где уже нет главных сил противника и противостоять им могут лишь немногочисленные резервы. Окруженные главные силы в это время бьются в агонии: у них кончаются боеприпасы, топливо, продовольствие, связь нарушена, солдат противника охватывает паника — и через некоторое время они вынуждены капитулировать». Кстати, паника, о которой пишет Нефедов, и вызванная ею деморализация — одна из причин массового пленения советских солдат на этом этапе войны.
Причем уже в ходе боевых действий стало ясно, что тот, кто начинает первым, заведомо выигрывает. Поэтому «странная война» была просто подарком для немецких генералов. Заметим, что во Франции был человек, который это понимал, — генерал де Голль, но его никто не слушал. И блицкриг заканчивается только тогда, когда он наталкивается на препятствия в виде заранее созданных оборонительных сооружений (которые, правда, можно обойти, как это произошло с линией Мажино), природных условий, при возникновении трудностей с логистикой и потерях, которые в любом случае неизбежны. Именно сочетание последних трех факторов и произошло на подходах к Москве. Но это к слову. В 2021 году нас ждет восьмидесятая годовщина начала Великой Отечественной войны и очередное обострение дискуссий о ее ходе и причинах наших поражений на первом этапе.
Есть точка зрения, что СССР, воспользовавшись предлогом, должен был сам начать войну с Германией и тем самым получить преимущества первого удара. Но, во-первых, сторонники этой позиции, в большинстве своем из тех, кто критикует советское руководство за пакт, наверняка в случае первого удара со стороны СССР были бы в числе первых, кто обвинил бы советское руководство в развязывании войны, просто потому, что любой его шаг расценивается этими людьми критически; во-вторых, как мы уже сказали, советское руководство рассчитывало, что Германия завязнет во Франции, и исходя из этих предположений начинать войну было незачем.
Известно также, что Сталин любил обращаться к примеру Бисмарка, который предостерегал будущих руководителей Германии от войны на два фронта и против войны с Россией. Перед войной в трех томах издается книга Бисмарка «Мысли и воспоминания», содержащая в том числе эти предостережения, под редакцией известного советского историка-германиста Аркадия Ерусалимского и с его вступительной статьей. В тексте и на полях рукописи этой статьи, которую Ерусалимскому поручил написать Молотов, Сталин сделал многочисленные замечания и исправления, с которыми Ерусалимского познакомили, вызвав в ЦК. Похоже, Сталин уповал еще и на здравый смысл Гитлера. И в этом он так же ошибался, как и наши будущие союзники.
«Раздел» Польши
Критики советской политики в этот период особенно упирают на так называемый раздел Польши, который рассматривают как соучастие в агрессии Германии против этой страны, причем в результате тайного сговора Германии и СССР. Оставим в стороне упреки в тайном сговоре — такие договоренности бывают только тайными.
Попытаемся ответить на два вопроса. Во-первых, можно ли было избежать войны, если бы Советский Союз не заключил договор с Германией? И во-вторых, а был ли у СССР другой выход вне зависимости от обстоятельств начала войны, кроме как занять часть Польши?
Отвечая на первый вопрос, заметим, что многие считают: Гитлер боялся войны на два фронта, и, заключи СССР союз с западными странами, не решился бы напасть на Польшу. Но ведь он сам себя уже загнал в угол своими требованиями к Польше о включении Данцига в состав Германии и ликвидации «польского коридора»; отступление от этих требований, во-первых, было не в стиле фюрера, а во-вторых, означало бы для него полную потерю лица, ведь это было одно из его основных обещаний при приходе к власти. Поэтому Гитлер вряд ли бы отступился. Тем более что вступление Советского Союза в войну, притом что Польша отказалась пропускать советские войска на свою территорию, было просто невозможно. Думается, советское руководство исходило именно из такой перспективы.
И не надо забывать, что еще в книге «Майн кампф», написанной в 1925–1926 годах, Гитлер провозглашал завоевание земель на востоке Европы с целью расширения жизненного пространства для немцев своей главной целью, а этого можно было достичь, только начав с Польши.
При ответе на второй вопрос надо понять дилемму, которая стояла перед советским руководством: допустить занятие всей Польши немецкими войсками или так или иначе занять часть польской территории, имея в виду необходимость отдалить новую границу с Германией на несколько сотен километров от центров Советского Союза. А если все-таки идти на занятие части Польши, то, учитывая неизбежность немецкой агрессии против этой страны, не лучше ли договориться с Германией? Звучит предельно цинично. Но пусть нам покажут идеалистов среди руководителей европейских стран того времени.
Как писал Черчилль, «в пользу Советов нужно сказать, что Советскому Союзу было жизненно необходимо отодвинуть как можно дальше на запад исходные позиции германских армий, с тем чтобы русские получили время и могли собрать силы со всех концов своей колоссальной империи. В умах русских каленым железом запечатлелись катастрофы, которые потерпели их армии в 1914 году, когда они бросились в наступление на немцев, еще не закончив мобилизации. А теперь их границы были значительно восточнее, чем во время первой войны. Им нужно было силой или обманом оккупировать прибалтийские государства и большую часть Польши, прежде чем на них нападут. Если их политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной».
Питало ли иллюзии советское руководство относительно окончательных целей Гитлера? Конечно нет. Об этом говорит продолжавшаяся усиленная подготовка к войне.
Последствия пакта
Критики пакта в числе его отрицательных последствий называют поставки Советским Союзом в Германию большого количества сырьевых товаров, позволившие Германии смягчить последствия блокады, которую пытались установить в отношении нее США и Великобритания. Но гораздо меньше внимания уделяется тому, какие поставки получил СССР из Германии. А они были чрезвычайно важны для укрепления обороноспособности СССР. Почему Гитлер согласился на это — отдельный вопрос. Скорее всего, он исходил из того, что Союз настолько слаб, что ему ничто не поможет.
В частности, СССР получил из Германии сотни видов новейших образцов военной техники и промышленных изделий. Например, образцы новейших самолетов и разнообразное авиационное оборудование. Был получен недостроенный крейсер «Лютцов» и оборудование для военно-морского флота. Образцы артиллерийского и танкового вооружения. Оборудование для нефтеперерабатывающей промышленности, никелевых, свинцовых, медеплавильных, химических, цементных, сталепроволочных заводов. И много чего еще**. Мог ли СССР пренебречь этими возможностями?
Но главное, пакт обеспечил Советскому Союзу два дополнительных года относительного спокойствия и продвижение его границ на запад, что сыграло существенную роль в 1941 году под Москвой, как это ни странно для кого-то звучит. Так, известный англо-американский историк Адам Туз в своем уже ставшем классическим труде «Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики» признает, что в значительной мере поражение немецких войск под Москвой стало, наряду с другими причинами, следствием трудностей логистики между наступающей армией и основными складами снабжения, расположенными в Польше, и 200–300 километров, добавленных к этому плечу в результате пакта, сыграли в этом не последнюю роль.
А занятие Прибалтики позволило избежать немедленного захвата Ленинграда, от которого до эстонской границы несколько десятков километров. Наверное, в Прибалтике это не всем доставило удовольствие, но перед СССР был небольшой выбор: либо допустить захват Прибалтики немцами, либо занять ее самим. Тем более что перед глазами советского руководства был пример той же Бельгии, которую немцы заняли, не считаясь с ее нейтралитетом.
Конечно, это звучит цинично, что великая держава во имя собственной безопасности пренебрегает интересами малых стран. Но это цинизм истории. И разве не только в те тяжелейшие времена, а даже во все послевоенные десятилетия мы не наблюдаем постоянно такого же отношения одной известной державы по отношению к другим странам, которые, как там считают, находятся в сфере их интересов, даже если они находятся на другой стороне земного шара?
А захват Ленинграда был чреват пресечением связи центров СССР с важнейшими северными портами, Мурманском и Архангельском, через которые поступала львиная часть помощи от наших союзников.
Когда немцы все же замкнули кольцо блокады вокруг Ленинграда, им уже стало не до него. Они были вынуждены бросить все резервы под Москву.
Заканчивая этот очерк, можно сказать: пакт Молотова—Риббентропа, который, к слову, официально называется договором о ненападении между Германией и Советским Союзом, — это не то, чем можно особенно гордиться. Но и стыдиться его незачем: это был обычный договор в стиле Realpolitik, которая была присуща всем государствам того времени. Все будущие противники Германии боялись войны, все думали, как ее избежать даже за счет других, и, как мы показали, готовы были предать даже ближайших союзников, и все недооценивали авантюризм Гитлера, которого Realpolitik как раз не устраивала. Но пакт помог Советскому Союзу, а следовательно, нашей стране он был выгоден. И это главное в его оценке.
**Сиполс В. Я. Торгово-экономические отношения между СССР и Германией в 1939–1941 гг. в свете новых архивных документов // Новая и новейшая история. 1997. № 2. С. 29–41.
Статья впервые была опубликована в № 35 за 2019 год.
0
120.00
