Насчет Лоскутовой мне говорили, что «Юлька молодец, потому что всегда лыбится». Что для нас нетипично. В особенности на северах. И тем более на Соловках. Где было все-знают-что. А про Лоскутову было известно одно-только-это. Что человек улыбается. Уже нехилый труд по нашим временам. В особенности на… (и т.д.). Следовало теперь узнать детали. Чтобы вам тут рассказать. И я позвонил.
«Я на лицо не очень русская», — так она себя описала. Объяснив этим несоответствие (см. выше). Дед ее был китаец. По имени Чэнь Хань Чжан. Работал в китайском правительстве. Прадедушка Чэнь был коммунистический поэт. Также в роду фигурирует директор пекинской оперы. Словом (двумя), Лоскутова — потомственный аристократ. И до 28 лет шла в этом фарватере. Училище Гнесиных (скрипка). Академия Гнесиных (ассистент дирижера).
Потом музыка кончилась. Говорит: «Конфликт». «Человек, который очень любит свое дело, у него большие требования к себе и окружающим. И я решила, что не хочу заново проходить этот путь, кровавый, нервозатратный. Потому что я женщина. Потому что есть мир вокруг. А меня всегда привлекало море. В детстве я завидовала всем, кто занимался в КЮМах, клубах юных моряков. Летом у них были выездные мероприятия на кораблях, они учились вязать морские узлы».
Уже пятнадцать лет (и несколько зим) Лоскутова на Соловках. Живет в доме типа «барак». Дом стоит у аэропорта. В окно видно локатор. Иногда он крутится. Это к острову приближается самолет. В доме две печки и четверо детей (4—12). На полке биография Джека Лондона. Лоскутова говорит: «Подруга съездила сюда в свадебное путешествие. У нее муж кагэбэшник. Я все шутила, что его тянет в места «боевой славы». Вернулись, рассказали. И меня тоже потянуло. Первый раз я приехала в 2001 году. Меня привела в совершенный восторг красота этих мест. Через год или два я встретила тут Колю, и началась соловецкая житуха».
Коля из Гродно. На Соловки приехал в 80-х. По объявлению в газете. Заготавливал водоросли. «Плывешь, косишь ламинарию. И в карбас ее, на сетку. Листья бывают до десяти метров. Наберешь килограммов четыреста, привозишь на берег. На сетке кольца, чтобы можно было краном зацепить и с карбаса вынуть. И эту ламинарию развешиваешь на колючую проволоку. Чтобы не улетела. Если северный ветер — за сутки высохнет. Если южный — будет сохнуть две недели и станет тонкая, как папиросная бумага. Йод из нее делали, пастилу, зефир. А потом перестройка».
После перестройки Коля работал на подстанции. А подстанция — тут он произнес фразу бесконечно родную, — подстанция работала на отработке. (Интересно, как это будет звучать на языках развитых стран.) «Масло сливали с машин — вот на этом и работала. А сейчас на соляре. Один генератор дает восемьсот киловатт. Второй шестьсот. В советское время хотели взять в Северодвинске списанную подводную лодку, чтобы вырабатывала электроэнергию. И чтобы обслуживающий персонал прямо в ней жил. Потом замялось». (Очень это метафорический расклад: работаешь всю жизнь на отработке и ждешь, когда тебе подарят атомный реактор.)
«Опыт первых двух зимовок был совершенно неудачный, — вспоминает Юля. — Я столкнулась с таким бытом и социальными явлениями, о которых слышала только по телевизору. Это вгоняло меня в ступор. Но это дало сильнейшее жизненное впечатление. Здесь очень разные люди. Иногда от них чудовищно устаешь. Но это самое интересное, что есть в жизни — общение с людьми. В городе, в своей квартире, ты находишься в большей степени на острове, чем здесь. Когда мы вернулись через два года в Москву, я начала скучать по Соловкам. И мы стали три месяца, потом четыре, потом с мая по ноябрь здесь застревать».
Лоскутова выучилась на парикмахера. И купила «буханку» (40 тысяч). «Я на ней въехала во внутренний мир простой жизни». Возила почту в отделение. Продукты в магазин. Лекарства в аптеку. «Мне была интересна каждая моя халтура. Возможно, это потому, что я из рафинированной среды. Кто здесь родился и вырос — для них это не представляет никакой ценности. Наоборот, одаренные люди пытаются отсюда вырваться, понимая, что они здесь никогда не реализуются».
В этом году решили еще раз зазимовать. Хотя зимой на Соловках делать нечего. Если ты монах, можно молиться. Если ты московский журналист, можно наблюдать, как барак отвечает на вспышку дальнего маяка, выпуская красный уголек из трубы. А если ты местный житель, то сиди, жди лета. Лоскутова: «Летом здесь мясорубка. Туристы — это единственная возможность заработать. Чтобы потом как-то пережить зиму».
Для этого (отчасти) Лоскутова и купила корабль. «Я в семье теперь, как Иван-дурак. Сестра работает в банке. Отчим — в японском университете. А я в сорок лет поступила в мореходку. Но прожить жизнь, не прикоснувшись к тому, что так дорого, — это абсолютно неправильно. Потому что в старости ты себя спросишь: а что помешало? Собственная нерешительность. Мнение родственников. А ведь самое страшное — это если человек не реализовался. Три четверти людей занимаются тем, чем они не хотели бы заниматься. Это корень всех бед человечества — малодушие. Это еще один смертный грех. Я не знаю, почему его не включили».
Корабль нашли в Подмосковье. За 800 тысяч. (Помогли родители.) Имени у него не было. Назвали «Корсар». Это довольно дерзко. Потому что какие имена у кораблей на Соловках? «Святитель Филипп», «Преподобный Елеазар». Но Юля настаивает: «Что за море без пиратов». Двигатель у «Корсара» 3Д6. Типа танкового. 150 лошадиных сил. Коля (на табуретке, с фонариком на лбу, починяет электросчетчик): «Двигатель мне нравится. Что ни зальешь — ест во всю ивановскую. Солярка, керосин, одеколон — на всем едет».
На Соловки пришли летом. Чистого хода было на неделю. Вместо этого шли почти месяц. Дальше будут сюжеты, достойные биографии Джека Лондона. Рассказывает Юля Лоскутова, второй курс Московской государственной академии водного транспорта (заочное).
«Мы вышли всемером. Я с Колей, дети и Леня-матрос, студент пединститута имени Герцена».
«Перед входом в канал имени Москвы у нас отказал реверс. А в шлюзе стоит четырехпалубный теплоход «Ленин» с туристами. Слева еще баржа и лодка какая-то. И мы чуть не на полном ходу туда идем. Сикось-накось, цепляясь баграми за стенки шлюза, мы пришвартовались. Так мы и шли до самых Соловков без реверса. Это был только «полный вперед». Потому что назад было технически невозможно. Потом выяснилось, что нам продали корабль в таком халтурном состоянии… Там не был прикручен даже двигатель».
«В районе Углича на очень мощном повороте мы потеряли перо руля. Нас плавно выносит на берег. Глухомань, интернет не ловит, рыбаки обалдевшие… Мы по рации просим помощи у проходящих судов. Нашлись замечательные ребята на толкаче. Отсоединили стометровую баржу, поставили ее на якорь, взяли нас под борт и отвезли до местечка Белый Городок, где есть судоверфь. Это старый советский завод. Запущенный до невозможности, но на ходу. Там слипы — это рельсы, на которых корабль поднимают из воды. Целое поле для слипования, поросшее травой. И горстка работяг, человек шесть, зарплата — 18 тысяч. А контора у завода… Там кабинетов больше, чем в Кремле, наверное. Корабль, попадающий к ним, становится заложником. Потому что прибегает бригада «врачей»… Нам наговорили с три короба и выписали чек на 386 тысяч. Три дня я скандалила. А потом узнала, что там на территории — частный зоопарк. Умный ворон, габонская гадюка, рысь, какие-то куры удивительные. И начальство приезжало собирать яйца этих кур. Мы поняли, что рабочие все это ненавидят, потому что они считают, что вместо того, чтобы им платить, начальство кормит габонских гадюк. И я договорилась с рабочими, что они нелегально делают все, что мне нужно, а я им плачу отдельно. Мастера я подстригла красиво…»
«Рыбинка — это очень серьезно. Это практически море без берегов. Там затопленные деревни, там нельзя где хочешь ходить, только по судовому ходу. А главное — оно очень штормовое. Мы зашли в ночь. Не спали сутки. От нижней точки до верхней — 270 километров. Здесь надо иметь большой опыт плавания и хорошую ориентацию в навигационных знаках. Ни того, ни другого нет. А есть маленький навигатор, в котором проставлены все судовые ходы. Я выбираю судовой ход и начинаю идти строго по этой линии. В районе часа ночи прошли какие-то смурные тучки. И вдруг начались крупные колыхания воды во всю ширь водохранилища. Как будто вся вода задышала резко. Через полчаса это был жуткий шторм. Волны — два с половиной метра. Это максимальная высота волн на Рыбинке. И ветер — в корму и наискосок. Хуже быть не может. И тут начинаются проблемы с двигателем. В каюте спят четверо детей. А у нас падает давление масла. Двигатель завоздушился. Он охлаждается водой, где-то вода ушла, и образовалась пробка. Коля с Леней спускают эту пробку, ошпариваются там кипятком, валит пар, полная жуть. А я в одиночестве у штурвала, выруливаю. Человек, который кораблем управляет третьи сутки… В общем, они его охладили, как могли. Дальше были шесть часов мотания в этом шторме. Под конец у меня уже троилось в глазах. Они просто не фокусировались. Когда мы вышли в место поуже, я отдала штурвал Лене и рухнула прямо в рубке. Два часа меня не было в жизни вообще».
«Каждый водоем, который мы проходили, он со своим характером. Из Белого озера, например, выходишь в Ковжу. Потрясающе мрачная река. Это место, где кругом зоны, строгачи. Кикиморово царство. И при этом вход в Волгобалт, то есть очень судоходные места. Все в створных знаках, они расставлены по берегам и должны совпадать в одну линию с тобой — тогда ты в фарватере. Иначе вылетишь на мель. Очень недоброжелательная река».
«На последнем шлюзе, перед выходом в Белое море, прикопались по полной. «Права у вас слишком новые. Пиротехника у вас слишком старая». Я считаю, все это делалось с одной целью. Мы от безысходности позвонили на «горячую линию» по борьбе с коррупцией в Карелии. И ты представляешь, нас тут же выпустили. В Белом море у нас опять что-то завоздушилось… Так пришли мы на Соловки. А уже через два дня подрались с местным капитаном».
«Когда ты имеешь корабль — все, ты забудь про спокойный сон. Во-первых, всегда найдется тот, кто захочет его испортить. И всегда это делается в плохую погоду, чтобы как бы само собой. В августе его оторвало с причала. Приехал портнадзор, разбудил. Мы сели в маленькую лодку и с фонарем ушли его искать. Он мог четыре раза разбиться. Там сплошные опасности. Он обошел их все. Встал на фарватер, ушел в хорошее место, залез на большой плоский камень и стал меня там ждать».
«Я хочу на нем ходить в Кемь, хочу возить туристов, многим нужно зафрахтовать судно для каких-то частных мероприятий. Надо просто начать. Я не знаю, что меня ждет. Так же было с «буханкой». Меня не приняли сперва. Они посчитали, что я их всех задвину. И было бесполезно объяснять, что я шесть машин задвинуть никак не смогу. Мы были абсолютные враги. А сейчас мы все друзья. И человек, который больше всех был недоволен, он мне с кораблем очень помог».
«Кем ты будешь через пять лет?» (Это я спросил.) «Я приложу все усилия, чтобы стать профессионалом в морском деле. Сходить в загранку. И сорганизовать тыл для детей».
Что скажете?
Один музыкант, тоже на лицо не очень русский (дед его был кореец по имени Цой Сын Дюн), — тот сказал на это: «И вот мы делаем шаг на недостроенный мост». И потом еще добавил: «Вставай рядом со мной». На Соловках примеру Лоскутовой уже последовали несколько человек. Бухгалтер пошел в реставрацию мебели. Кто-то решил стать фельдшером. Третий закатил скандал жене: всю жизнь хотел быть матросом.
Два наблюдения. Что все это в духе не Джека Лондона даже. А Кена Кизи. У которого Р. Макмерфи учил пациентов закрытой больницы жить по их собственным правилам. (И организовал им рыбалку на море.) Это первое. А еще — может, зря мы опасаемся китайцев в Сибири. Может, стоит их даже сюда выписывать. Хотя бы потомственных аристократов.
0
22.00
