В лофте в Уильямсбурге я присоединился к компании из шести мужчин. В позе лотоса мы сидели на стульях, образуя небольшой круг. У всех парней была отличная осанка, а я то и дело пыхтел, изо всех сил стараясь скрестить ноги. В воздухе пахло жженым шалфеем. На столе перед нами стояла миска с гуакамоле и хумусом, а также прозрачный графин с чайным грибом. У окна был установлен мини-батут, на котором время от времени прыгал хозяин квартиры, Натан. Как он объяснил, чтобы кровь лучше приливала к мозгу.
Хотя это была уже вторая встреча с парнями, батут продолжал действовать мне на нервы. «Кто, – думал я, – тратит драгоценные квадратные метры бруклинской квартиры на такую хрень?» Пытаясь помочь мне расслабиться, Натан решил снова провести экскурсию по квартире и попросил собравшихся парней поделиться своим «невысказанным». Я спросил: «Что такое «невысказанное»?» Натан объяснил: это то, в чем вы не можете признаться своему психотерапевту, а иногда и самим себе.
Следующий сказал: «Мне не нравится мой член». Вокруг послышалось одобрительное перешептывание. Потом еще один взял слово: «Я изменял жене. А еще воровал в супермаркетах». И еще: «Я был в секте и там занимался сексом с парнем».
Это было мучительное упражнение. Парни рассказывали о своих постыдных переживаниях, но в их голосе почему-то не угадывалось смущение. В знак солидарности я пытался кивать на каждое откровение, но от волнения выглядел скорее как человек с нервным тиком.
Первые мужские клубы появились 50 лет назад, в расцвет женского освободительного движения 1960–1970-х годов. Вероятно, в ответ на большое количество женских кружков. Исследование, проведенное в 1982 году в нескольких обществах, показало, что целью таких сборищ было «изучение того, как собственная гендерная роль воспринимается отдельно взятыми мужчинами». Поскольку политическими, экономическими и социальными сферами в те времена управляли в основном мужчины, они не ставили под сомнение свое гендерное превосходство. Как говорится в исследовании, «хотя многие мужчины ничего не имели, они мыслили себя сильными и состоявшимися личностями уже по праву рождения и отчаивались, когда понимали, что это не так».
Статистика 1970-х годов демонстрирует, что при всех привилегиях в обществе мужчины в среднем умирали раньше женщин. Они то и дело кончали жизнь самоубийством или перебирали с наркотиками. Частота хронических заболеваний в мужской популяции также была выше. Ученые, писатели и активисты той поры по-разному определяли, что значит «быть мужественным»: быть авторитетным, готовым на риск, скрывающим свою нерешительность. Из-за навешанных ярлыков представители сильного пола вдруг сделались слабыми и, как следствие, стали чаще сводить с собой счеты.
В 2015 году один из лидеров феминистского движения Глория Стайнем определила этот феномен так: «Продолжительность жизни мужчин могла бы увеличиваться на три-четыре года, если бы не участи, относящиеся к приписываемым им гендерным ролям. Вроде смерти от насилия (например, на войне), в ДТП или от болезней, связанных с повышенным напряжением».
Когда мне исполнилось 18 лет – это было в начале 2000-х, – культура и парни на спортивных площадках внушили мне, что самое четкое определение мужественности звучит так: «Не нужно быть педиком». И я следовал этому правилу. Я фактически установил сигнал в своем головном мозге, который то и дело уведомлял меня: «Это так по-гейски», когда я думал совершить что-то не совсем мужественное. Хочется поплакать? Фу, это по-пидорски. Мама купила плавки-чайки? Ну я же не голубой. Нужно перехватить мяч на баскетбольной площадке, прыгнув на соперника сзади? Я что, гребаный педик? С тех пор я примкнул практически ко всем мужским сообществам, которые только можно себе представить: спортивные команды, братства в колледже, редакция мужского журнала. В каждой из этих организаций я сталкивался с разным уровнем гомофобии, эмоциональной открытости и допустимой мужской близости. И в каждой из них я по-разному доказывал свою натуральность.
ЭТО ПРИВЕЛО К ТОМУ, ЧТО К 29 ГОДАМ Я БЫЛ ЭМОЦИОНАЛЬНО ИСТОЩЕН.
У меня только закончились отношения, я начал курс психотерапии и принялся читать Белл Хукс (автор книг о гендерном угнетении. – Прим. GQ). Но все еще был далек от осознания своих подлинных чувств и желаний. Поэтому когда я наткнулся на мужской клуб в Бруклине, то решил, что сентиментальность этих ребят, их нью-эйджская искренность были тем, от чего я долго бежал прочь. И тем, во что я всегда хотел погрузиться. Поэтому я сразу... отложил встречу на три месяца. Но потом мне стукнуло 30. А когда впервые видишь эту цифру на своей страничке в фейсбуке, самое время спросить себя: «Чего ты еще ждешь?»
Иногда я забываю, что тело принадлежит мне ровно настолько, насколько и мозг. Иногда я веду себя так, словно мое тело – это андроид, чья первостепенная задача – сохранить в целостности мои извилины. Но, как объяснил мне Бессел ван дер Колк, специалист в области посттравматического стрессового расстройства, «мозг нужен человеку, дабы тот мог понять, что с его телом все в порядке. Наше тело – это не придаток мозга. Мы – это наши тела».
В его книге «Тело ведет счет: мозг, ум и тело в излечении травмы» описывается, как наш организм реагирует на эмоциональные переживания и как психические травмы (например, сексуальное насилие) наносят ущерб физическому и ментальному здоровью. Колк много лет работал с мужчинами, в прошлом подвергавшимися насилию со стороны священников. Многие из них, повзрослев, стали всерьез увлекаться спортом и сделались культуристами. Они физически увеличивались в размерах, чтобы в будущем защитить себя от насилия, потому что глубоко в душе продолжали испытывать страх.
КАЖДОЕ СОБРАНИЕ В НАШЕМ МУЖСКОМ КЛУБЕ НАЧИНАЕТСЯ С МЕДИТАЦИИ.
«Таким образом, – как выражается Натан, – мы попадаем в наши тела». Глубокое дыхание повышает тонус блуждающего нерва, который, в свою очередь, замедляет частоту сердечных сокращений и понижает артериальное давление. Являясь главной частью парасимпатической нервной системы (антагонистом симпатической, выполняющей функцию своеобразной педали газа, стимулирующей выработку адреналина и кортизола), нерв включает в организме реакцию релаксации, компенсирующую влияние стресса. Акцент на парасимпатическую нервную систему крайне важен, когда вы пытаетесь начать искренний разговор или делитесь своими чувствами.
Во время групповых занятий в нашем клубе всем задают одни и те же вопросы: «Что ты чувствуешь?» А затем: «В какой точке на теле ты это чувствуешь?»
Поэтому, когда один из парней начал вспоминать своего босса, который уволил его из-за пропусков на работе («Я просто взял больничный»), всячески подшучивал над ним, заставляя чувствовать свое бессилие, один из ребят, не выдержав, сказал: «Что ты чувствуешь?» «Это меня очень злит». И тогда другой участник клуба добавил: «А где в твоем теле располагается этот гнев?» «Я чувствую его в грудной клетке». И когда парень продолжил рассказывать историю о том, как начальник перекладывал на него все больше и больше работы, не давая справиться с делами, которые накопились за время больничного, кто-то снова не выдержал и сказал: «Крепись. Ты можешь сделать пару глубоких вдохов и почувствовать напряжение у себя в груди?» А потом вместо того, чтобы превратить встречу в сеанс психотерапии, где мы по очереди будем разбирать мотивацию босса, побудившую его быть таким мудаком, мы заставили нашего брата дать волю его собственному гневу. Перетерпеть его. Не копаться в себе. И тогда он разозлился по-настоящему. В таком состоянии его не видел даже Натан.
ЭТОТ ПАРЕНЬ НАЧАЛ ВЫТЬ. ГРОМКО И ЗВОНКО, КАК БУДТО В НЕГО ВСЕЛИЛСЯ ТЕНОР.
Проживание эмоций, которые общество делит на хорошие (радость, любовь) и плохие (гнев, стыд), – вот что такое наш мужской клуб. Как пишет ван дер Колк, «свобода начинается с того, что ученые называют интерорецепцией, – осознания наших незначительных, тонких, внутрителесных ощущений: чем лучше мы их распознаем, тем легче нам контролировать нашу жизнь. Понимание того, что мы чувствуем, – первый шаг к ответу на вопрос: «Почему мы так себя чувствуем?»
Как-то вечером я наблюдал интерорецепцию во всей ее постыдной откровенности. Когда после медитации Брайан первым взял слово. Он начал с того, что всего час назад не собирался выходить из дома. Сказал, что хотел провести весь вечер за просмотром блокбастеров. Затем он добавил, будто никогда не чувствовал, что его любит собственный отец, потому что тот вечно бил его или говорил сыну гадости.
«Я вспоминаю об этом снова и снова и начинаю злиться, – сказал Брайан. – Воспоминания наваливаются на меня из-за всяких мелочей. Поэтому я постоянно чувствую себя по уши в дерьме». «Где?» – спросил кто-то. «Где в моем теле хранится это дерьмо?» – «Да». – «По большей части в животе. Иногда я чувствую его в области солнечного сплетения. Это не дерьмо, а какая-то смесь страха и гнева. Я очень боюсь разочароваться в себе и разочаровать людей, которых люблю. Я очень боюсь, что умру, так и не сумев реализовать свой потенциал. Не стану тем, кем хотел бы себя видеть. Приятно, что я могу с вами этим делиться. Это связано с моим отцом, с тем, что я был лузером в его глазах».
Потом Брайан согнулся и начал плакать.
«Что такое?» – спросил его один из братьев. «Я чувствую себя потерянным. Незаметным и немым. И тогда начинаю на кого-нибудь срываться». – «Что ты имеешь в виду?» – «Я хороший парень! Я хороший человек! Я все могу. Я работаю над собой из последних сил. Я квалифицированный специалист. Послушайте меня. Просто послушайте. Посмотрите на меня...»
Брайан умолк, а потом продолжил: «В детстве я никогда не чувствовал себя защищенным. И только сейчас чувствую. Я не помню, чтобы отец обращал на меня внимание. А мать... Она меня поддерживала, гладила по головке, выслушивала, но все равно не слышала».
Он сделал глубокий вдох, вытер сопли, выдохнул и спокойно сказал: «Я как будто смотрю на маленького Брайана, на самого себя в детстве, и стараюсь прижать его к себе».
Через пару недель я встретился с Брайаном на Манхэттене. Мы сели на лавочку, достали контейнеры с ланчем, и я спросил, старается ли он быть непохожим на отца, когда воспитывает своих детей? Брайан ответил, что у него много работы, а с детьми слишком много возни, поэтому он об этом не задумывается. «Бывает, я злюсь и луплю детей, кричу на них, – говорит он. – Я бываю жестким. И это тяжко – осознавать, что проигрываешь тот же сценарий, что и твой отец».
Вот зачем ему понадобился мужской клуб. «Я хочу повзрослеть, – сказал Брайан. – Не только для себя, но и для своей семьи».
Помните, как в «Бойцовском клубе» Эдвард Нортон посещал встречи больных меланомой (хотя у него и не было опухоли), чтобы насладиться сочными и эмоциональными спичами реальных больных? Этим же зацепил меня мужской клуб. В нашей группе я мог погружаться в мысли о своих страхах. Мне хватало двухминутного монолога, чтобы я начал выть. Я утыкался лицом в подушку и кричал. И я наблюдал, как остальные парни делали то же самое. Я перестал посещать своего психотерапевта. За мужской клуб не нужно было платить, а психиатрию не покрывала моя страховка.
Натан не хотел, чтобы я писал, будто мужские группы являются прямой альтернативой посещению мозгоправа. Но, как отметил мой психотерапевт, методика нашей группы та же. Ее можно называть экспозиционной терапией уязвимости. Я учился не бояться быть слабым на глазах у других людей. В отличие от психотерапевта, за мной наблюдали шесть незнакомцев. Я стал понимать, что мир не рухнет, если кто-то еще увидит мои эмоции. Теперь это кажется мне очевидным, хотя поначалу было откровением.
Но вернемся к моему второму вечеру в клубе. Все парни уже поделились своим «невысказанным». Пришла моя очередь, но я не знал, что сказать. Так что я просто начал говорить. Сказал, что постоянно заигрываю с читателями, что истории, которые я несколько лет пишу для GQ, – это милые байки о красивой жизни, которые подходят нашей аудитории. Я сказал, что истории, которые мне по правде хотелось бы написать, слишком... страшные.
«Что мешает тебе прямо сейчас рассказать нам эти истории?» – спросил один из парней. Я не помню, кто точно, потому что сидел с закрытыми глазами и до сих пор не выучил их имена. «Все, о чем мне хочется написать, касается лично меня. И не годится для печати», – ответил я. «Просто расскажи нам одну из этих историй», – раздался другой голос. «Ну, знаете... – сказал я и замолчал. У меня перехватило дыхание: – Нет, нет, я не хочу».
Если честно, я все еще не мог выбрать, какие именно страшные истории мне следует рассказать. Вспомнил несколько ситуаций из прошлого, желаний, которые возникают у меня по ночам, фантазий, которыми не мог поделиться с бывшей, – но ничто из этого не годилось к озвучиванию. Все казалось мне скучным. За то короткое время, что посещал мужской клуб, я успел услышать тут историю об отце, угнетавшем сына. О брате одного из парней, исчезнувшем два года назад после череды ломок. Еще один новый знакомый рассказал нам, что его усыновили и только теперь он нашел своих биологических родителей. Все мои истории были гораздо скучнее и банальнее этих.
«Выкладывай», – сказал кто-то. «Сейчас самое время, – это был Брайан. – Ты хочешь узнать себя или продолжишь нести всякий бред про работу?»
Я неудачно пошутил, чтобы потянуть время.
«Тебе будет проще, если ты нам все расскажешь?» – спокойно спросил Натан. «Угу», – ответил я. А потом, чувствуя, как моя кровь насыщается адреналином, я сказал то, о чем раньше не думал. Это само собой из меня вырвалось. «Я понимаю, что... эм... нормальная мужская энергия должна проникать в женщину. Но я не могу отделаться от мысли, будто сам хочу, чтобы в меня... проникли».
Я открыл глаза. Только что я поделился с парнями переживанием по поводу внутренней гомофобии, направленной не на кого-нибудь, а на меня самого. Я рассказал, что чувствую, будто до сих пор защищаюсь от хулигана из седьмого класса, назвавшего меня педиком. Что как-то на занятиях йогой незнакомый мужчина случайно коснулся ладонью моей руки и я сразу же подумал: «Это точно гей», хотя знал, что в геях нет ничего опасного. Я рос в прогрессивной и миролюбивой семье, где детям с рождения внушали мысль, что люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией тоже имеют право на голос и жизнь. Хм. Как-то, слегка подвыпив, даже сказал друзьям, что я на 70 процентов натурал. А потом повторил это для своей девушки и пару дней она ходила как не в себе. Так я усвоил урок: все, что ставит под сомнение мою абсолютную гетеросексуальность, опасно для отношений.
Вскоре после встречи в клубе я позвонил Эрику Андерсону, лондонскому ученому и специалисту по вопросам мужественности, который помог разобраться, почему прежде я так неохотно обсуждал свои желания. Он рассказал мне о феномене, названном гомогистерией (страх быть похожим на гомосексуала. – Прим. GQ), часто встречающемся в мужских общинах. Он объяснил, что даже в негомофобном обществе парни часто пытаются всячески доказывать свою натуральность. Когда я рассказывал Андерсону свое «невысказанное», то описывал себя как «в большей степени натурала».
«В БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ НАТУРАЛ – ЭТО ОТЛИЧНОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ», – ОТВЕТИЛ УЧЕНЫЙ.
Я покопался в интернете и даже нашел такую категорию в постоянно расширяющемся списке сексуальных ориентаций. Только недавно исследователи защитили академические труды на эту тему. Категория «в большей степени натурал» отличается от бисексуальности, но я так и не разобрался, где проходит граница. Один из ученых писал: «Гетеросексуальные мужчины, в отличие от бисексуалов, в основном имеют более высокую степень привлекательности для женщин и более низкую для мужчин. В США таких людей насчитывается 5–10 процентов. Мужчины, характеризующие себя как «в большей степени натуралы», как правило, живут с женщинами, но время от времени вступают в гомоэротические отношения». Для меня это звучит так: я встречаюсь с девушками, но иногда целуюсь кое с кем еще.
«Значит, ты хочешь, чтобы тебя трахнули? – сказал Натан и улыбнулся. – А что еще? Это как будто вершина айсберга».
Все, что я считал постыдным, слишком личным и подрывающим мой авторитет, не вызвало у парней осуждения или паники. Они только сочувствующе пожимали плечами. А я был впечатлен. И теперь уже не мог остановиться.
0
