«Масса мыслит национально»
В мемуарах «Вчерашний мир» Стефан Цвейг*, хорошо знавший Лиссауэра, писал: «Кайзер был воодушевлен и удостоил Лиссауэра «Красным орденом Орла». Стихотворение перепечатали все газеты, в школах учителя читали его вслух детям, офицеры декламировали его перед строем солдат — до тех пор, пока каждый не выучил наизусть эту литанию ненависти… Среди семидесяти миллионов немцев вскоре не было ни одного человека, кто бы не знал «Гимн ненависти к Англии» от первой до последней строки… Эрнст Лиссауэр обрел самую громкую славу, какую обретал в этой войне поэт».
Густав Штреземан, впоследствии рейхсканцлер и министр иностранных дел, подытожил в 1921 году свои впечатления: «Ни один народ не предстоял перед Богом и мировой историей в такой чистоте <…> Наша цель состоит в том, чтобы примирить все слои немецкого народа. Масса мыслит национально. Это доказал 1914 год».
Вильгельм II в своей знаменитой тронной речи, посвященной началу войны, провозгласил: «Я не признаю больше никаких партий, для меня теперь существуют только немцы».
Евреи рейха (а ставший национальным поэтом Лиссауэр был евреем) с ликованием встретили эти слова; они поверили, что наконец смогут «погрузиться в широкий поток национальной судьбы». Как оказалось, напрасно.
Единство элит
Германоязычная культурная элита находилась в состоянии национальной эйфории, все были опьянены войной и убеждены в правоте Германской и Австро-Венгерской империй. В первую неделю войны Зигмунд Фрейд желал видеть колонны германских солдат, с победой входящие в Париж. «Все мое либидо принадлежит Австро-Венгрии», — провозгласил великий психоаналитик. «Постепенно, — писал Стефан Цвейг, — стало невозможным разумно разговаривать с кем бы то ни было. Самые миролюбивые, самые добродушные, как одержимые, жаждали крови. Друзья, которых я знал как убежденных индивидуалистов и даже идейных анархистов… превратились в фанатичных патриотов, а из патриотов — в ненасытных аннексионистов. Каждый разговор заканчивался или глупой фразой, вроде «Кто не умеет ненавидеть, тот не умеет по-настоящему любить», или грубыми подозрениями».
Томас Манн видел в войне возможность уйти от «материальности» и «интеллектуальной пустоты». Для него война тогда была борьбой между германской «культурой» и «утилитарной цивилизацией» Англии и Франции. В эссе 1915 года «Фридрих и Большая коалиция» он писал, что демократия — «не немецкое дело». И в 1916 году, уже зная о миллионе убитых в год, он продолжал прославлять войну, которая, по его мнению, предвещала «мистический синтез силы и духа».
Один из ведущих мыслителей Германии начала века Лео Бек писал: «Она (война) позволяет нам почувствовать, что жизнь родины — наша жизнь». Тридцатишестилетний философ Мартин Бубер, один из самых оригинальных философов XX века, «пророк еврейского возрождения», провозгласил войну культурным освобождением. Он видел в ней «священную весну» и считал, что в конце концов война объединит немцев и евреев вокруг общей исторической задачи — принести культуру на Ближний Восток. Нескольким потрясенным заграничным друзьям-пацифистам он объяснял, что Германия лишь защищается, и осуждал одного из них (известного голландского писателя и врача-психиатра Фредерика ван Эдена) за «инфантильные нападки» на Германию. Знаменитый философ Герман Коген верил в то, что «в этой патриотической войне осуществятся самые высокие идеалы» и что она принесет Германии «героическую победу».
Ненависть к народам тех стран, с которыми воюет германский мир, захватила культурные слои Германии и Австрии до такой степени, что они стали, например, отрицать вклад великих англичан и французов в мировую культуру. И такое же отношение проявляли англичане и французы по отношению к великим немцам. В немецких театрах перестали ставить пьесы Шекспира, а во французских — оперы Моцарта. В Англии и во Франции появились «доказательства» того, что Бетховен бельгиец. Ненависть двух сражающихся лагерей была взаимной и поразительной по силе глупости.
Война как избавление
«То, что называют воодушевлением масс, в подобных случаях представляет собой лишь разрядку невыносимого внутреннего напряжения», — заметил в 1919 году Теодор Вольф, главный редактор либеральной газеты Berliner Tageblatt.
Историк Фритьоф Шенк писал, что некогда враждебные друг другу политические группы с энтузиазмом объединились под милитаристскими лозунгами; рабочие и буржуа, крестьяне и интеллектуалы отправлялись на поля сражений с песнями и цветами в руках. Люди воспринимали начавшуюся войну как избавление, начало «нового времени», эру «нового гражданского мира».
При формировании воинских частей на военную службу было призвано свыше 4 млн мужчин, и это не вызвало никакого противодействия со стороны населения. Напротив, на фронт отправилось свыше 180 тыс. добровольцев.
Фотографии увенчанных цветами солдат и женщин, провожающих их на вокзалах, вскоре замелькали на открытках и газетных разворотах. После сообщений о первых победах немецкой армии патриотическое воодушевление было практически безграничным и повсеместным. Даже в рабочих кварталах Берлина, до недавнего времени — главных оплотах интернационализма, на фасадах домов можно было увидеть патриотические черно-бело-красные флаги. Стали распространяться слухи о вражеских диверсиях, что привело к повсеместной охоте на предполагаемых русских шпионов.
Новости и картины тех дней производили на современников весьма сильное впечатление, и пресса создавала для этого исторического момента особую ауру, стилизуя военное воодушевление немцев под «священный гнев». Как писал журналист газеты Tagliche Rundschau, Германия пережила «великое чудо самообновления, отбрасывания всего мелочного и чуждого, своего рода могущественное пробуждение национального характера» (узнаете лексику нашего Александра Проханова?).
Как отмечали многие очевидцы, немцы впервые пришли к своего рода «народному единству». «Предрассудки пали, заблуждения были рассеяны, люди, между которыми, казалось, пролегают Гималаи, признали друг в друге соотечественников. <…> Война — это великое разрушение и вместе с тем — великое обновление. Она разрушает, и она же созидает», — восклицал либеральный журналист Гельмут фон Герлах.
Все для фронта
Предприниматели рейха не остались в стороне от общего порыва. Среди тех, кто не верил в скоротечность войны, был бизнесмен Вальтер Ратенау, главный акционер электротехнического гиганта AEG. Ратенау сразу понял трудности приспособления хозяйства к войне, особенно в условиях английской морской блокады. При военном министерстве Пруссии был создан военно-сырьевой отдел, который возглавил Ратенау. От его деятельности зависела не только боеспособность империи, но и ее выживание в изоляции от основных торговых путей. Под руководством Ротенау военно-промышленные общества начали снабжать немецкую промышленность сырьем. Эти учреждения сыграли главную роль в государственном регулировании экономики Германии в годы войны. В результате усилилась концентрация крупного бизнеса за счет ослабления более мелких кампаний. По сути, создавались госкорпорации, но с преобладанием частного капитала.
Для ведения войны, по мнению германского правительства, необходим был «тотальный мир» и сотрудничество внутри немецкого общества, которое надо было поддерживать любыми путями. А потому единение сопровождалось ограничением большинства элементов демократии.
Идеи Вальтера Ратенау о «тотальной экономике» впоследствии оценит и реализует на практике гитлеровский министр вооружений Альберт Шпеер.
Отрезвление
С появлением в тылу все большего числа раненых и публикацией списков погибших военная эйфория начала стремительно убывать: «Народ мыслит вполне реально, — констатировал один священник, — нужда тяжким бременем лежит на людях».
В 1924 году выдающийся немецкий публицист Курт Тухольский, вспоминая о том времени, язвительно заметит, что «волны опьянения, которые прошлись по стране десять лет назад, оставили после себя похмельные толпы» и «нет никакого средства избавиться от похмелья, кроме как снова напиться». Люди, считал Тухольский, не вынесли ничего из опыта войны.
Печальна и судьба ура-патриота Лиссауэра и его гимна. Едва война закончилась и дельцы снова пожелали торговать, а политики — договариваться друг с другом, было предпринято все возможное, чтобы забыть призывы к вечной вражде с Англией. Лиссауэра выставили на позор как единственного виновника безумной истерии, которую в действительности разделяли все — от мала до велика. В 1919 году от него демонстративно отвернулся всякий, кто прежде восхвалял. Газеты больше не печатали его стихов; когда он появлялся среди собратьев по перу, наступала напряженная тишина. Впоследствии этот отверженный был изгнан Гитлером из Германии, к которой он был привязан всей душой, и умер забытым — трагическая жертва одного стихотворения, которое вознесло его так высоко лишь для того, чтобы затем уничтожить.
И еще один пример. Еврейский предприниматель Эрнст Лёви, последний владелец бронзолитейного цеха, отлившего в 1916 году 60-сантиметровые буквы для надписи на рейхстаге «Немецкому народу», в 1939 году был лишен собственности, а в 1944-м задушен газом в Освенциме. Символично, что буквы были отлиты из металла пушек, захваченных у французов в войне 1813-14 годов. Такой вот трагический круговорот.
94.0
70.00
