ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Oct. 15, 2015

— Валерий Яковлевич, вы говорили, что всю жизнь ненавидите конкурсы. Как вам сидится в жюри «Главной сцены»?
— Да ужасно. Я уже и пожалел, что согласился, и решил уйти после второй съемки, но потом сам себя убедил остаться, раз уж подписался. До этого у меня был опыт «журения», но совсем незначительный и сильно меня не травмировавший. Первый раз меня Юра Николаев уговорил посидеть в жюри детского конкурса «Утренняя звезда» — ну я там всем пятерки лепил. Второй раз, лет пять назад, пригласили в Ялту на «Crimea Music Fest», и мы с Софией Ротару были сопредседателями жюри. Там было интересно: сильный конкурс, сильные исполнители из Южной Америки, Европы, с Ближнего Востока. А система судейства была не очень мучительная: прикрываешься табличками с баллами, и ничего не надо объяснять. А на «Главной сцене» нужно обосновывать свои решения — профессионально и в то же время доходчиво для зрителя, сидящего у телевизора.

Но не это основная сложность. Говорить нет человеку, даже самому беспомощному и неумелому, очень тяжело. Все, с кем я сижу в жюри, испытывают колебания, сомнения, и в конце концов, если надо сказать нет, один делает это мягко, аккуратно, другой специально себя накручивает, распаляет и кричит: «Нет!»

— Тоже пытаетесь себе внушать: «Я кровожадный, я беспощадный, я злой разбойник Бармалей»?

— Внушай не внушай, во мне совсем нет кровожадности, но существует изрядная порция беспощадности. Однако когда я должен шести исполнителям из двенадцати сказать нет, утешает то, что еще шестерым я могу сказать да, что я несу не только боль и разочарование, но и радость!


— В программе под главной сценой ­подразумевается Государственный Кремлевский дворец, где будут выступать финалисты. А какую сцену вы для себя считаете главной? Вы за сорок с лишним лет их столько перевидали!
— Для меня лично главная сцена та, на которой я нахожусь сегодня. Вышел на сцену Магаданского дома культуры — значит, сегодня это самая главная сцена в жизни. Завтра будет КЗ «Крокус Сити Холл», потом Воронеж или Анадырь — и там будет та же история. Но скоро у нас с «Главной сценой» стопроцентное совпадение: 23 октября у меня будет концерт в Кремлевском дворце.

— А почему вы ненавидите конкурсы, если вы на них регулярно получали Гран-при и первые места?
— Но это же чудовищная нервотрепка, физически и психически огромное напряжение! На «Золотом Орфее» я до такой степени волновался, что вообще не запомнил своего выступления. На автопилоте ноги вынесли, а когда оркестр заиграл, я открыл рот и, наверное, запел. Но как я пел и что я в это время делал и чувствовал, как уходил со сцены, не помню вообще! Очнулся уже вечером после выступления. Мы с композитором Давидом Тухмановым (я исполнял его песню «Танцевальный час на Солнце») и его тогдашней женой Татьяной сидели в фойе отеля «Сатурн» и напивались, ожидая вердикта. Вышел наш член жюри Константин Орбелян и сказал: «Поздравляю. Первая премия». И мы стали пить уже за победу.

Знаю, что есть люди, выступающие на конкурсах абсолютно беспечно, в хорошем настроении и с полной уверенностью, что даже если они не победят, все равно они лучшие. Мне тоже хотелось бы быть таким уверенным в себе: выпорхнуть на сцену и без трясучки, в удовольствие сделать то, что нужно. Но ни разу не получилось! Хотя в 1979 году в Ялте на конкурсе «Крымские зори» я, видимо, лучше себя держал в руках, по крайней мере помню, как пел одну песню, вторую. Там я, кстати, тоже исполнял произведение Тухманова, но другое — 12-минутную балладу на стихи Роберта Рождественского «Памяти гитариста». Я понравился жюри, но с оговорками. Меня за кулисами выловила сидевшая в жюри Гелена Великанова и сказала: «Раскрою секрет: ты будешь в числе лауреатов, если сбреешь усы». У меня были длиннющие усы, как у таракана. Я начал ныть: «Ну почему? Ничего же такого страшного… А про волосы ничего не говорят?» Она: «Про кудри вроде молчат, а вот усы им просто не дают покоя. Ну сбрей, будешь лауреатом». Я подумал: «Ладно, потом новые отращу, еще лучше этих». Сбрил — и стал не просто лауреатом, а победителем.

Кстати, благодаря этому конкурсу со мной захотел познакомиться и, возможно, посотрудничать сам Тухманов. Позвал к себе на дачу. Созвонились, он сказал, что встретит меня у метро «Молодежная». Договорились, что я буду на выходе из первого вагона, а он будет в пыжиковой шапке и дубленке — ну, как положено преуспевающему композитору. Так и произошло. Он меня привез на дачу, пригласил в зал, где стоит рояль, я только туда сделал шаг — и на меня как прыгнет собака! У них была чудовищная, огромная овчарка Роза. Я этого не ожидал, и хозяева тоже не думали, что Роза на меня столь бурно отреагирует. Они отогнали Розу, и ­Татьяна загородила меня стульями. Сижу ошарашенный в импровизированном вольере, а хозяева допрашивают, где я да что я. И Давид спрашивает: «А можете сейчас спеть что-нибудь?» — «Конечно». — «А что?» Я лихорадочно перебирал в голове варианты и почему-то решил, что надо петь песню Александра Зацепина «Ищу тебя» из кинофильма «31 июня». Ничем, кроме шока от встречи с Розой, выбор объяснить не могу. У Татьяны брови вверх полезли, а Давид говорит: «Ну, я подыграю, правда, я не очень хорошо эту тему знаю…» Спел. Татьяна спрашивает: «А какую-нибудь песню Тухманова можете исполнить?» — «Да! Я же на конкурсе победил с песней Давида Федоровича «Памяти гитариста»!» Тухманов отвечает: «А, эту песню я могу сыграть». Так началось наше усердное и успешное сотрудничество.

— А на конкурсе «Песня-72» в Сыктывкаре вы, видимо, волновались еще меньше, чем в Ялте, и поэтому помните его в деталях?
— В деталях вряд ли. Помню только, что приехал на костылях, но на сцену вышел с палкой. За пару недель до поездки я играл в Воркуте в народном театре в спектакле по пьесе Андрея Макаёнка «Затюканный апостол». Ее тогда везде ставили — в столичных театрах, в провинциальных, в самодеятельных… Это история про гениального подростка — его-то я и играл. В знак протеста мой герой прыгает в окно — и я однажды неудачно выпрыгнул: приземлился на пятку, а пятка-то возьми и сломайся! Ногу закатали в гипс, но я все равно отправился на «Песню-72». Хотя близкие говорили: «Ну куда ты поедешь? Еще и в гипсе! Видишь, тебе сам Бог велел никуда не ездить. Сиди тут». Действительно, жизнь более-менее сложилась, я учился на вечернем отделении в горном институте, играл в самодеятельности, где меня любили и ценили, вокруг было такое «болотце» удобненькое. Но именно комфортное «болотце» меня и не устраивало, я решил ехать во что бы то ни стало, изменить ситуацию, вырваться из киселя повседневности. Может, гипс помог — благодаря ему меня выделили и я вошел в число 15 финалистов, которых отправили учиться в Москву, чтобы впоследствии они стали артистами Коми Республиканской филармонии.

Потом я много раз выступал в гипсе. У меня начались проблемы с коленными суставами: побитые хрящи — это вечная проблема спортсменов и балетных. Последовал ряд операций, и я выступал, не дожидаясь полного заживления. А вот надо, надо было дожидаться! Но вечно этот сумасшедший график. «Давай-давай скорее! Может, как-нибудь? Ну, ничего, похромаешь, публика же все понимает, — говорят организаторы. — Тихонько выйдешь, сядешь на стульчик, споешь…» Одну песню отсидеть на стульчике я еще могу, а весь концерт — это же нереально. Забываешь, встаешь и начинаешь работать как можешь.

На авторском вечере Тухманова в конце 1990-х годов я тоже выступал в гипсе. На сцене сидел Большой эстрадно-симфонический оркестр. Погасили свет, меня в это время тихо вывели и поставили в центре за барабанщика. Врубают свет — стоит артист. Я стоя спел две песни, потом снова свет вырубили, я попятился назад, и меня увели. Однажды на «Золотом граммофоне» пел с совершенно свежим гипсом. Сел в кресло на колесах, балет меня вывез, стал крутить — публике еще и забавно было.


— До того как вы начали выступать на «Золотом граммофоне» и творческих вечерах известных композиторов, вашими главными сценами несколько лет были ДК и сельские клубы Республики Коми.
— Да, мы много по ним поездили. Переезды были на большие расстояния и очень тяжелые. Министр культуры распределял по филармониям для перевозки артистов маленькие автобусики «Кубань», и одно время параллельно с нами работала цирковая труппа лилипутов, мы ездили вместе. Лилипутам хорошо, улягутся все вместе на капот, спят в тепле — капот у «Кубани» был здоровый и находился внутри автобуса. А мы сидим согнувшись на сиденьях и мерзнем. Наша певица Лариса Веснич очень любила животных. Но какую живность можно взять с собой? Она возила в стеклянной банке двух хомяков — самца звали Луис, а самку Элла, в честь Луи Армстронга и Эллы Фитцджеральд. Банка стояла на полу, и во время одного переезда было так холодно, что они замерзли насмерть. Лариса их долго отогревала, пыталась реанимировать, но было уже поздно.

Да что хомяки, мы сами могли замерзнуть. Однажды на Омсукчанском перевале заглох мотор, и нужно было менять катушку зажигания, но ее не было. Мы берегли тепло в остывающем автобусе и ждали, когда мимо нас кто-нибудь проедет: дорога там одна, и рано или поздно кто-нибудь да должен был появиться. Но не было никакой гарантии, что у этого кого-то окажется лишняя катушка. Мы нашли замерзшего зайца, развели костер и зажарили его. К счастью, часов через двадцать мимо проезжал самосвал, и у водителя оказалась запасная бобина зажигания, которая нам подошла. Приедешь с такими приключениями в колхоз, помоешь так называемую гримерку в клубе, потому что она вся в паутине, печку натопишь: зимой, когда на улице –40 °С, в клубах бывало примерно столько же.

В 1975 году на Колыме была особенно холодная весна, и когда мы приехали на площадку то ли в Сусумане, то ли в Омсукчане, в зале висели не просто сосульки, а натуральные сталактиты, а под ними росли сталагмиты! Наверное, еще осенью труба лопнула и текла, текла… И зрители сидели прямо между сталагмитами в шубах, шапках и унтах.

— А вы в чем выступали?

— Мы полегче одевались: музыканты в свитерах и куртках, артистки поддевали под платья тонкие шерстяные кофточки, но я всегда хорохорился, как будто лето жаркое. За сценой ходил в шубейке, а перед самым выходом скидывал ее — и вперед. Вскоре даже жарко становилось, я потел — и ничего, не болел.


— Вы же первое время лично шили себе костюмы.

— Не только себе, я всей группе шил штаны! Девочки из нашей группы не были профессиональными портнихами, но строчили, как и многие в те годы. Они мне показали выкройку брюк, и я быстро сообразил, как с ней работать, научился снимать индивидуальные мерки. Тогда носили клеш и «колокол». На худого одной длины хватало, на толстого надо было две длины брать. Дальше просто: снимаешь мерки, делаешь выкройку по образцу, режешь ткань, сметываешь, делаешь примерку, поправляешь что-то и строчишь на машинке. Машинку с собой возили.

— Основательный у вас был багаж!
— Мы были хозяйственными ребятами — жизнь заставляла. Когда мы, счастливчики, выигравшие в Сыктывкаре конкурс «Песня-72», учились в Москве, то жили в гостинице. Но тогда нельзя было жить в одной гостинице дольше месяца, поэтому мы кочевали по разным в районе ВДНХ — из «Алтая» в «Зарю», потом в «Восток», и везде надо было стирать самим, поэтому мы купили в складчину большое виниловое корыто ярко-розового цвета и ­повсюду его таскали. А когда возвращались из Москвы в Коми, чтобы работать в филармонии, подумали, что оно вполне может пригодиться и там — и взяли его с собой. Я спускался по трапу, неся корыто, и это произвело на встречающих неизгладимое впечатление. Разбрасываться в те годы корытами, тазами и чем угодно еще было недопустимо: все было дефицитом.

В середине 1980-х мы в числе прочего возили с собой дефицитную штангу. Тогда популярные артисты на гастролях не мотались сегодня в один город, завтра в другой, послезавтра в третий, а приезжали в один город и давали концертов двадцать. Я свой личный рекорд поставил в Алма-Ате: дал 42 концерта подряд на одной площадке. Поэтому брали с собой вещи не только первой необходимости, но и пятой, и восьмой тоже. Вот и таскали с собой штангу, которую достали по блату на спортивной базе. Оставляли ее на концертной площадке за кулисами и занимались, кто когда хотел. Пока не приехали во Львов. Там во Дворце спорта оставили, а вернулись — нет нашей штанги.


— А еще кто-нибудь из звезд возил с собой штанги, не знаете?

— Не в курсе. Но одну вещь в 1970-80-е возили все, кто о ней знал, — а знали многие. Это великое изобретение называлось «рогачик». Мы много ездили по холодным площадкам, а рефлекторы и прочие обогревательные приборы очень громоздки, неудобны для перевозки, и КПД у них ничтожный. Но какой-то умелец придумал делать из алюминиевой проволоки прямоугольную рамку, между двух сторон которой крепилась спираль от спиральной плитки. Одна сторона рамки была разомкнутая, и два конца проволоки были «вилкой», которую втыкали в розетку. Для удобства и безопасности между «штырями» «вилки» изолентой приматывали спичечный коробок. Эта штука втыкалась в розетку, накал происходил моментально, и гримерка или номер в гостинице прогревались достаточно быстро. Администратор гостиницы видит, что начал бешено вертеться счетчик, и понимает: негодяи-артисты подключают свои обогреватели, хотя делать это запрещено. И идет с проверкой. Он стучит в твой номер, ты вытаскиваешь «рогачик» из розетки, он за секунды остывает, и ты кидаешь его под кровать. Администратор: «Что у вас включено?» — «Ничего нет, проходите и смотрите». — «Но у вас же тепло в номере». — «Надышал».

Абсолютно все возили кипятильники, некоторые с их помощью даже суп варили. Все так привыкли к кипятильникам, что и позже, когда уже останавливались в хороших гостиницах, не могли с ними расстаться. В 1988 году мы приехали на гастроли в Индию, нас поселили в Дели в прекрасном пятизвездочном отеле. На одном этаже жила Алла Пугачева и ее «­Рецитал», а на другом — я со своей командой. И когда мы вечером возвращались, то все синхронно втыкали кипятильники, и в отеле вырубалось электричество. Индусы бегали и искали поломку. Они не могли понять, что за странное совпадение: почему стоит приехать советским артистам, как вырубается свет? Через несколько дней мы договорились с пугачевскими ребятами: «Давайте вы будете включать кипятильники в одиннадцать, а мы полдвенадцатого».

— Сами по себе бытовые сложности и дефицит — вещи малоприятные. Но рассказы о ­преодолении ужасно захватывают.
— Ну да. И если достал дефицит, то это уже не просто вещь, а охотничий трофей, и ты помнишь ее саму и ­какие-то подробности добычи. В 1981 году я поехал на гастроли с программой «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады»: Госконцерт ее ежегодно делал с артистами из соцстран и каким-то одним отечественным исполнителем. Вот там я поживился! Выменял у чешских артистов на водку серебряные эластичные джинсы из ткани бифлекс — у нас днем с огнем такие невозможно было найти. И отличные сапоги, радость обладания которыми омрачал лишь один момент: они были мне малы на два размера. Но красивые! Первый раз надел на концерт — ноги в кровь стесал. Они потом растянулись на размер, стало полегче, и я в них долго работал.

А в 1988 году я подобным образом выменял у зарубежной артистки золотой лифчик. Не смотрите на меня так! Мы ставили рок-оперу «Джордано», где у меня было три роли — Джордано Бруно, Шута и Сатаны, а по эскизам Сатана был в золотых плавках с цепями. Цепи-то мы нашли, а вот с золотым бифлексом по-прежнему была напряженка. Но в Ленинградской филармонии за кулисами я увидел артистку в золотом купальнике, предложил ей за него, кажется, две бутылки водки и быстро сварганил плавки.

Разумеется, как только появилась возможность шить концертные костюмы у модельеров, я стал ею активно пользоваться, но старые вещи бережно хранил на даче в Валентиновке — пока однажды не сжег году в 1990-м. У меня было отвратительное настроение, я поехал на дачу, а там уже этих ­костюмов было столько, что они меня потихоньку стали из дома выживать. И я подумал: чего я этот хлам-то храню? Новую одежду девать некуда, потому что все забито барахлом, купленным в ­1970-80-е. Развел в огороде костерчик, да и сжег дикое количество костюмов, обуви, несколько ящиков фотографий. Башмаки коптили ужасно! Но пространство я освободил, и на душе полегчало.

А декорации одного шоу — то ли «Полнолуния», то ли «По дороге в Голливуд» — мы сожгли чисто из практических соображений. Дело было в Питере, мы закончили шоу, и дешевле было сжечь декорации, чем везти обратно в Москву, да потом еще и арендовать склад, чтобы их хранить.

— Пожарных не вызвали?
— Нет, мы предупредили, чтобы не беспокоились. Там все было схвачено и все были свои люди. С тех пор как мне в 1981 году почему-то запретили давать концерты в Москве, БКЗ «Октябрьский» стал просто родным домом. Я тогда в Ленинграде проводил времени больше, чем в Москве, даже учился в Институте культуры имени Крупской на режиссерском отделении.

— Хотели лично ставить свои программы?

— Хотел подстраховаться на случай, если петь не смогу. Я бесконечно выступал и записывался в студии, и начались проблемы с голосом: до определенной ноты доходишь — и все, дальше нет звука. Пошел в институт оториноларингологии, то есть «институт ухо-горло-нос», если по-простому, и там у меня нашли опухоль на правой голосовой связке. Прекрасный хирург Ральф Исаакович Райкин, брат Аркадия Райкина, мне ее удалил. К счастью, все прошло удачно, только после операции месяц нельзя было издавать ни звука.

Этот месяц был не самый спокойный в жизни. С одной стороны, лежишь себе, книжки читаешь, телевизор смотришь — поди плохо. Но не покидает мысль: а будет звук-то? А какой он будет после столь серьезного вмешательства? Но обошлось, и голос стал звонкий-звонкий! Однако я решил на всякий пожарный случай получить режиссерское образование. Учился заочно, совмещая с гастролями, приезжал на сессии. Историю КПСС у нас ­вела Людмила Нарусова, жена Анатолия Собчака. Я сдавал ей экзамен, тянул билет, как положено. Но мы встречались и помимо занятий, потому что Анатолий Александрович очень любил сцену и артистов, он бывал на моих концертах.

В Питере же меня первый раз записывали для телевидения. В гостинице «Прибалтийская» снимали первомайский «Огонек», где я должен был исполнить песню «Ненаглядная сторона». Режиссер уже знал, что Леонтьев сейчас начнет руками-ногами махать и надо его как-то «обезвредить», потому что у нас на телевидении такое не приветствуется. Мне сказали, что хотят меня снять с определенной точки, а для этого я должен встать на тумбочку. Притащили из подсобки тумбочку для хранения столовых приборов, она высотой почти со стол и при этом поуже стула. Я на нее встал — и не мог ногой даже шевельнуть. Только руками разводил в самых патетических моментах.


— Но почему режиссер не мог с вами просто договориться?
— Он мог. Но я не мог договориться со своими руками и ногами. Я обещал стоять по стойке смирно, а когда начинал петь, все равно двигался.

Но ухищрения с тумбочкой были напрасны, из «Огонька» меня все равно вырезали. Может, из-за рук, может, из-за кудрявых волос, не знаю. Мне же никто ничего не объяснял. Я с редакторами был в хороших отношениях, мы перезванивались, дружили. И когда я спрашивал: «Ну почему в этот раз вырезали? Вроде стоял, как стойкий оловянный солдатик, волосы прилизал, лаком залил». Вместо ответа — большой палец наверх показывали. Потом одна редакторша научила: «Запишись на прием к Лапину. Не примет, так не примет. А если примет, просто поговори с ним. Пусть он увидит, что ты не страшный зверь, не диссидент, не антихрист». И я записался на прием к председателю Гостелерадио Сергею Георгиевичу Лапину, могучему ­хозяину телевидения, при ­упоминании имени которого трясло всю редактуру.

Лапин согласился меня принять, назначил на семь вечера. Когда я пришел, других посетителей не было. «Садись», — говорит. И начал мне рассказывать про то, как он был послом в Китае. Долго говорил. Секретарша чаю принесла, попили. Он тему сменил. «Вот, — рассказывает, — бывает, жалуются мне артисты один на другого. Одна известная певица жаловалась, что поклонники другой известной певицы намазали ее машину какой-то гадостью. А у тебя что за проблемы?» — «Да вот, понимаете, вырезают из программ». — «Да? Ух, негодяи. Ну, ладно, иди». Я вышел. После этого все наладилось потихоньку.

А чуть позже и с московскими ­концертными площадками наладилось. Тут меня спас Раймонд Паулс. В 1984 году он решил сделать авторский вечер «Святая к музыке любовь», где в первом отделении пели многие наши известные артисты, а второе он полностью отдавал мне — мы с ним только записали альбом «Диалог». Я предупредил: «Раймонд, у вас будут неприятности в Москве со мной». — «Посмотрим», — ответил немногословный Паулс. У него был огромный авторитет и правильные связи в отделе культуры ЦК, и он смог договориться. После концерта с Раймондом мне и в Москве выступать разрешили. Вроде дела давно минувших дней, а помню их, будто вчера. Но если во всем искать положительную сторону, то эта память помогает выступать так, как будто завтра могут запретить, и выкладываться как в последний раз.